Сомнительная версия - Юрий Вигорь

Дудин поболтал еще некоторое время с дамами и вежливо распрощался. Он условился, что зайдет к ним вечерком через три дня. Ему казалось, что удалось все же завоевать их симпатию. Время, которое он потратил на отвлеченные разговоры, отнюдь не прошло даром, а сослужит еще свою пользу.

Когда он покинул дачу, на улице была уже ночь. Небо густо обложило звездами, кругом стояла мертвая, бестревожная тишина. На пустынной улице ему не повстречался ни один прохожий. Все же по памяти удалось разыскать дорогу обратно на станцию. Несмотря на то что веревка от связки с книгами больно резала ему руку, а груз с правой стороны был несколько больше и бил на ходу по ноге, он поспешил на станцию от дома старушек споро, легко. От сознания, что все его треволнения остались позади и он стал обладателем новых раритетов в его коллекции, ему хотелось петь. Но, увы, ни сейчас, ни дома не с кем было поделиться своей радостью, рискни он в порыве чувств на это.

В электричке, что шла в Москву, народу было мало в столь поздний час. Он достал из портфеля книгу Минцлова «За мертвыми душами» и принялся читать, чтоб немного успокоиться:

«…Собирать книги и предметы старины так, как это делается всеми нашими любителями, — неинтересно», — писалось на первой странице.

«…Газетные объявления, аукционы, антикварные магазины — вот все источники, из которых черпают они свои приобретения. Путь дорогой, не всякому доступный и суженный до последних пределов; в нем нет творчества, это путь бар, привыкших, чтобы жареные рябчики сами валились им в рот.

Между тем Россия была полна оазисов, где в тиши и глуши таились такие сокровища, какие весьма редко можно встретить на рынке. А так как не гора пошла к Магомету, а Магомет к горе, то в один августовский вечер я сел в вагон, и он повез меня в глубину России.

Через день, в сумерках, поезд, не признающий по обыкновению на боковых линиях таких пустяков, как расписание, с большим опозданием дотащил меня до станции Ельня».

Дудин настолько увлекся чтением, что не замечал ни проходивших по вагону пассажиров, ни станций, где делала остановки электричка. Он окунулся в иной, столь близкий ему, столь родственный по духу мир, что, казалось, не Минцлов, а он, Дудин, приехал в доведенное до полного упадка имение Глинки и теперь беседовал с его незадачливыми наследниками.

«А я был поражен как никогда, — писал Минцлов. — Я ехал в гости к великой тени и был убежден, что наследники и родственники автора „Руслана и Людмилы“ любят и берегут его уголок и что я найду этот последний хотя бы в приблизительной неприкосновенности.

— А библиотека у вас сохранилась? — спросил я хозяйку.

— Библиотека? — удивилась та и повернулась к мужу. — Ванечка, где у нас библиотека?

Тот вынул из чашки свой нос и задумался.

— Была в курятнике… — ответил он несколько погодя.

— В старом?

— Нет…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Только-то и всего у вас книг? — осведомился я, указывая на комоды.

Иван Павлович глубокомысленно придержал себя двумя пальцами за самый кончик бородки.

— А тут-то, — ответил он, показывая глазами на кучу навоза.

— И там книги? — воскликнул я.

— Ну да. Навозу на них совсем чуть-чуть, разве на четверть! Куры ведь только зимой здесь у нас сидят!»

…Электричка пришла в Москву. Пассажиры торопливо покидали вагоны. Дудин спрятал увлекшее его чтиво в портфель и выбрался со своими связками на перрон. «М-да, — думал он, — времечко, времечко-то какое уплыло! Ведь сколько раритетов можно было за бесценок достать! Какую библиотеку можно бы собрать запросто». Он неторопливо шел к автобусной остановке, не обращая внимания на толчки, на изредка задевавших его нечаянно прохожих. Глаза его в эту минуту горели лихорадочным блеском, он походил чуть ли не на маньяка. В душе он сейчас немало завидовал давно умершему собирателю, как будто тот перехватил книги, которые могли бы достаться Дудину. У него было такое ощущение, словно его опередили, ловко обошли. «Но кому же досталось все то, что он собирал? Где же, где теперь эта редкостная библиотека?» — зудело в висках. Его внезапно обожгло сознание того, что ведь и он когда-то умрет. Да-да, и его библиотека, собранная с такой кропотливостью, с таким невероятным трудом, достанется в конце концов неизвестно кому. Ведь с ним в любой момент могло произойти какое-нибудь непредвиденное несчастье. Он мог попасть под автомашину, как чуть не вышло сегодня на Арбате. Да мало ли что могло случиться в любой день и час. Он остро, до щемления в груди, осознал полное свое одиночество. Увы, у него не было ни жены, ни детей; больная мать, ютившаяся в коммунальной квартире на Сретенке, абсолютно равнодушна к предметам его пристрастия. Когда она изредка наведывалась к нему, то всякий раз ворчала, что из-за книг здесь ни повернуться, ни пройти. «Я себя чувствую в твоей комнате, как в заброшенном, захламленном склепе», — как-то обронила она. Полки теснились до самого потолка в комнате, в коридоре, в прихожей, где едва нашлось место для небольшой вешалочки. Даже в туалете он умудрился пристроить антресоли и заставил их тоже сплошь старыми журналами. Мать причитала, что это какое-то форменное книжное нашествие, какая-то эпидемия. Ее ноги больше не будет в этом доме. Но миновала неделя, другая, и опять приходила, убирала в квартире, вытирала хоть пыль на подоконниках, на мебели. Сколько раз увещевала она его бросить это увлечение, которое пожирало все свободное время, поглощало его с головой, заслоняло от него мир. Она пыталась напомнить ему о той поре, когда он вел жизнь, как все нормальные люди: ходил в театр, в гости, общался с друзьями. «Ведь ты теперь совершенно охладел ко всему этому, перестал встречаться с прежними приятелями». Когда ему случалось встретить кого-нибудь из них, они обменивались скупыми фразами: «Ну как живешь, какие перемены на личном фронте, где работаешь?» Он предпочитал быть немногословным. Чем мог он похвастаться перед ними? Своей библиотекой? К чему?

Откуда же возникло в нем это пристрастие к собирательству книг? С чего все началось? Теперь уже, пожалуй, трудно и припомнить. С этим была связана почти треть жизни. И если бы даже он захотел бросить это занятие, навряд ли что выйдет. Нет, он уже не в силах преодолеть захватившую с головой страсть. Порой он сознавал, что и трех жизней не хватило бы для прочтения накопленного громадного количества книг. Временами он просыпался среди ночи от какого-то внутреннего толчка, смотрел на уставленные книгами полки, на тускло мерцавшие при свете уличного фонаря глянцевитые корешки, и его охватывало ощущение, что вот-вот книги обрушатся на него. Да, он точно лежал на дне склепа, стенки которого были выложены книгами. Ему порой казалось, что он слышит какие-то невнятные голоса, словно за корешками переплетов происходила неприметная, таинственная жизнь, словно оттуда кто-то взывал к нему; ведь все эти книги были его пленниками, отрешенными от людей, частицей чьей-то жизни. Да, и жизни давно умерших авторов. Он был рабом, хранителем, приставленным к этим сокровищам, и они будто требовали с немой властностью, чтобы он умножал все более и более их число, точно в этом была какая-то скрытая цель. Но в чем была эта цель и была ли она вообще, он не мог себе ответить. Для него важен был теперь уже сам процесс. Весь смысл сводился к процессу собирательства. Это затягивало, как алкоголь, как наркотик. И конечно же здесь не могло и предвидеться какой-то разумной конечной цели.

Жизнь шла по наторенному пути, и он не оглядывался по сторонам, не бросал взглядов назад. Ведь обернуться к прошлому вынуждает порой печаль, когда невольно ищешь в душе исцеления, но оно редко выглядит лестным в собственных глазах уже хотя бы только потому, что мы не в силах вернуть десятки упущенных возможностей.

Когда Дудину было десять лет, отец оставил семью. Всю заботу, всю нежность мать обратила на единственного сына. Хотелось ему иметь велосипед — она выкраивала крохи из семейного бюджета и через какое-то время покупала ему велосипед. Если соседскому парнишке родители дарили фотоаппарат, мать Дудина, видя зависть в глазах своего сынули, брала деньги, отложенные себе на зимнее пальто, и покупала все же фотоаппарат, увеличитель, а там и прочие необходимые заодно фотографические атрибуты. Нет, Дудин не замечал или не желал замечать того, что мать ходит уже много лет в старом пальто, а ее зимние сапоги пестреют заплатами. Он никогда и ни в чем не испытывал недостатка. Знал одно: если счастлив он, счастлива и его мать. Он был мерилом ее радостей в жизни.

Ах, учеба! Ну что ж, хоть учился он, можно сказать, посредственно, звезд, как говорится, с неба не хватал, но все же каждый год исправно переходил из класса в класс. Когда он окончил школу, мать решила, что ее сын непременно должен получить высшее образование. Приглашались репетиторы, Дудина натаскивали по математике, по физике. Все лето он скрепя сердце просидел над учебниками, помня об уговоре с матерью, что если он поступит в институт, ему будет на заказ в ателье новый костюм. В ту пору он уже начал встречаться с девочками, назначал свидания и уделял своей внешности самое пристальное внимание. А когда, к безмерной радости матери, он сдал экзамены и был зачислен на дневное отделение в строительный институт, сколько радости было в доме, сколько поводов для разговоров!