Прянишников - Олег Писаржевский

Но самое замечательное то, что, отдавая должное строению почвы и регулированию ее влажности, Костычев никогда не противопоставлял этого применению удобрений, что при изложении его работ нередко прямо утаивалось, как утаивалось и то, что, всесторонне развивая учение об удобрениях и их применении, Д. Н. Прянишников никогда, ни в мыслях, ни в писаниях своих (и то и другое у него всегда совпадало) не отрицал важнейшего значения правильного возделывания и обработки почвы, с тем чтобы в наибольшей степени сохранить ее структурные качества. Он отказывался лишь признавать за этими необходимыми агротехническими приемами первенствующее значение.

В работах преемника Костычева — К. К. Гедройца — в его теории поглощающего комплекса земледелец получил ключ к управлению свойствами почвы.

…Все это произошло, и все это не имело ровно никакого отношения к воззрениям, которые складывались у Вильямса.

Интуиция недюжинного исследовательского таланта Вильямса еще не раз и не два обращала его взоры к этому наиболее плодотворному и многообещающему пути, на котором он так остро ощутил свои первые разочарования.

Но наука не прощает ни отступничества, ни промедления, даже кратковременного. Это труд непрестанный, коллективный, повсеместный. Он не прекращается ни на мгновение. Палочка эстафеты, если она выпала из ослабевшей руки, неизбежно будет подхвачена другими. Может случиться и так, что иные руки унесут ее столь далеко, что за ней уже не угнаться. Что тогда?

Единообразного ответа здесь не бывает.

Мы можем лишь рассказать о том, как развивалась эта драма идей — невыдуманная и тем более впечатляющая драма! — с реальными персонажами, которые в ней участвовали.

Как мы уже знаем, переломный момент в научной судьбе Василия Робертовича Вильямса совпал с крутыми переменами в жизни старейшего русского центра сельскохозяйственной науки — Петровской академии.

Диссертация молодого ученого получила самую высокую оценку. Совет академии под рукоплескания присутствующих вынес решение о присвоении Вильямсу вполне заслуженной им степени магистра сельского хозяйства…

Но нерадостными были для Вильямса и эти аплодисменты и решение совета. И не только потому, что он был обуреваем трудными раздумьями о выборе дальнейшего научного пути. И он и все участники собрания знали, что это последняя защита последней диссертации, созданной в стенах академии.

Не успели еще смолкнуть аплодисменты, как поднялся со своего места новый директор академии, председательствовавший на совете, А. П. Захаров, и, предложив всем встать, сказал:

— По высочайшему повелению объявляю Петровскую сельскохозяйственную академию закрытой.

«EXPLORANDO — DOCEMUS»

В то время как Прянишников завершал свои опыты с аспарагином и попутно испытывал влияние влажности на развитие пшеницы, разбив грядки на крыше той виллы, где семейство снимало комнату, а в перерыве слушал в отличном переводе дочери Карла Маркса — Эвелины Маркс — речи Бебеля и Либкнехта на Международном конгрессе социалистов, Вильямс уныло бродил по нетопленным помещениям академии, молчаливый свидетель мертвящего запустения, царящего в этих недавно еще таких оживленных аудиториях и кабинетах.

Академия уже превратилась в безжизненный склад научных приборов и учебных пособий, а Вильямс был назначен хранителем академического имущества.

Незадолго до этого он поселился с женой и маленькой дочкой на территории академии и чувствовал все большую и большую привязанность к Петровке. С горьким чувством неожиданно наступившей бесприютности он обходил лаборатории и опытные участки, созданные упорными усилиями и трудами целой плеяды русских ученых на протяжении трех десятилетий. Все это было обречено на постепенное разрушение и уничтожение…

Однако у Петровки были не только враги, но и друзья, которые умело использовали растерянность властей, вызванную катастрофическими последствиями «голодного» 1891 года.

В земледельческой стране, страдавшей от периодических голодовок, решено было, наконец, создать министерство земледелия, и возглавить это министерство было поручено не кому-либо из завзятых чиновников, а сотруднику Энгельгардта по изучению фосфоритов и автору известной книги «Системы хозяйства и севообороты» — А. С. Ермолову.

А Ермолов выбрал своим ближайшим помощником П. А. Костычева, занимавшего к тому времени уже кафедру почвоведения с основами земледелия в Лесном институте в Петербурге.

«Впоследствии Авдотья Николаевна Костычева говорила мне, — рассказывал Прянишников, — что у нее и у Костычева была еще надежда через Ермолова оказать помощь многим друзьям, находившимся в ссылке».

Одной из первых забот Ермолова было возобновление работы лучшей в России сельскохозяйственной школы. Но о прямом восстановлении «гнезда бунтовщиков» не могло быть и речи; Александр III и слышать об этом не хотел. Тогда Ермолов решил сыграть на хозяйственной струнке прижимистого монарха и поставил вопрос так: «Нельзя же не использовать по назначению здания, стоившие таких затрат, лаборатории, библиотеку, опытное поле и ферму, которые достигли тройных урожаев против среднего русского урожая». Он предложил компромисс, который всех устраивал: не восстанавливать Петровскую академию, а создать на ее месте совсем другую школу. Это предложение было принято, но обвести Александра III вокруг пальца не удалось. Согласие-то он дал, но тут же поставил ряд таких ограничивающих условий, что вся затея Ермолова грозила обернуться полной неудачей. Мыслящий государственный деятель, он понимал необходимость создания достаточно широкого круга образованных агрономов, на которых могла бы опираться работа по поднятию общей культуры земледелия в стране. Император же склонен был заботиться только о землевладельческой верхушке. По высочайшему повелению новый институт должен был возникнуть в качестве закрытого учебного заведения с ограниченным приемом, преимущественно детей землевладельцев (имелись в виду, разумеется, землевладельцы крупные, поместные), со строгим инспекторским надзором.

Так или иначе, осенью 1894 года Вильямс вручил ключи от помещений академии администрации открытого на ее месте Московского сельскохозяйственного института. На первый курс было принято всего пятьдесят человек. Новых студентов обязали носить форму, «отдавать честь генерал-губернатору, митрополиту, своим начальникам и профессорам». В институте уже не было ни Стебута, ни Тимирязева, ни Фортунатова. Находившимся в то время в Москве В. Р. Вильямсу и П. Р. Слезкину было предложено читать курсы общего и частного земледелия. А когда вернулся из-за границы Прянишников, Костычев и ему предложил кафедру. Это было возможно, поскольку молодые преподаватели Петровки в высших сферах рассматривались как «меньшее зло».