Избранное - Николай Атаров

А потом тоненько, чтобы в комнатах не было слышно, они запели свою любимую:

Часы пока идут,       и маятник качается,И стрелочки бегут,       и все, как полагается…

Нюра запела первая, а Оля стала подпевать. И странно — нянькины посещения и ее сердобольные слезы над маминой фотографией оставляли Олю спокойной, а песенка с такими обыкновенными словами растревожила, и она плакала, а Нюра гладила ее по голове и молчала.

Был день, когда квартирой овладели Митины товарищи. Они после уроков готовились к выпускным экзаменам и часто бывали у Мити. Зажав уши ладонями, Оля занималась в своей комнате; сквозь закрытую дверь врывался гул голосов.

Вдруг распахнулась дверь, и кто-то в блаженном исступлении завопил:

— Хотите, Оля, расскажу вам, как я однажды попал на «Седьмое небо»?

Оля не успела поднять головы и разглядеть, кто ворвался, как ворвавшегося уже оттащили назад, и дверь захлопнулась.

Там, за дверью, — это можно было представить по характеру звуков, — рассаживались, листали учебники, читали вслух, с пристрастием опрашивали друг друга и рано или поздно заводили споры о будущем. Мальчишки заранее становились патриотами тех городов, которых еще не видали, вузов, в которых не учились.

Однажды в доме встретились две стихии: к Оле пришли ее подруги, а в соседней комнате занимались Митины товарищи. Девочки не уставали радоваться сокращению числа предметов, по которым надо сдавать экзамены в этом году. За дверью их поддержали басовитые голоса. Девочки зашушукались и плотнее закрыли дверь. Оле даже позавидовали: вот где жизнь кипит ключом! Она не стала их разубеждать, вела себя неумеренно оживленно, хотела показать, что она здесь своя; придумала, что пришло время поливать цветы на балконе, и понесла воду в лейке через Митину комнату, обмениваясь репликами с мальчиками. Надо отдать им должное: в неожиданной встрече двух стихий они нисколько не затруднили ее положения, даже не прекратили чтения.

Ушли мальчики и девочки, опустела квартира, и Оля вышла на балкон. Она была недовольна собой: она вела себя по-старому, поддразнивала девчонок и старалась показать, что живет в этом доме иначе, чем было на самом деле. Хорошо, что сократили число переходных экзаменов, ей легче будет войти в ряд четверочниц. Но и все ее пребывание в квартире Бородиных было для нее экзаменом этой весны, особенным экзаменом, от которого не освободит никакая инструкция. Здесь между Митей и Марьей Сергеевной, среди множества ежедневно встающих вопросов, над которыми раньше не надо было задумываться — каким мылом мыть волосы, куда прятать ключ или складывать газеты, где чинить карандаши, сколько чаю бросать для заварки, когда можно притворить дверь в свою комнату и с какими словами гасить свет и прощаться на ночь с Марьей Сергеевной, — Оля сдавала свой экзамен. Здесь, как и в ученье, проявлялась выдержка, воспитывалось чувство самоконтроля, представление о своих обязанностях.

И в каждом ее поступке, в каждом слове (теперь уже не в кокетливом постреливании глазками) заключалось желание завоевать расположение тети Маши. Оля никогда еще не училась с такой настойчивостью. Раньше она знала, что мамино отношение не меняется в зависимости от школьных отметок, и Оля не делала усилий. Но тут, когда можно этим порадовать, изменить о себе мнение, — тут другое. Тут важна награда: оправдать доверие тети Маши. И Оля была довольна результатами: оказывается, она способна делать усилия, как когда-то, давным-давно, когда она шестнадцать раз на турнике подтянулась и не могла ладоней разогнуть. Но ведь недавно была минута, когда ей казалось, что и школу она не сможет кончить. Она прошла, эта минута.

Митя, еще недавно обеспокоенный тем, что тетя Маша называет Олю на «вы», не подозревал, какая тайная буря пронеслась над головами Оли и тети Маши и какое установилось теперь между ними согласие.

Был такой уютный вечер, когда перед сном Марья Сергеевна разговорилась с Олей по душам. Она высказала ей свое удовлетворение: проще стали отношения между Олей и Митей, появились общие дела вместо общих слов, больше товарищества. Незаметно для себя, уже в постели, она разоткровенничалась, перешла на княжну Марью Болконскую; почему-то захотелось рассказать одинокой девочке о том, что когда-то было записано в арзамасском дневнике… Женская гордость. Она-то знает, какую душевную силу дает эта гордость! А душевная сила не пропадет, рано или поздно пойдет в дело. Оле было приятно слушать Марью Сергеевну. Впервые за последние два месяца с ней говорила взрослая женщина, как подруга, о самой себе, как раньше говорила мама. Под конец разговора Марья Сергеевна спросила:

— То, что Митя всегда тут, рядом с вами, это не мешает?

И Оля ответила со всей искренностью:

— Ой, что вы! Нисколько не мешает! Наоборот! Мне стыдно теперь схватить тройку, прийти и сказать: «Я троечница».

Надо же было случиться, чтобы буквально на следующий день Марья Сергеевна вызвала Кежун на уроке к доске и вполне заслуженно, со всей неукоснительностью, поставила ей тройку. Поставить поставила, но как волновалась весь урок: поймет ли Оля правильно, не подумает ли, что ставить такую отметку не благородно после вчерашних признаний? И как была обрадована, когда на перемене Кежун догнала ее в коридоре и почти без слов, только прильнув к плечу, проводила до дверей учительской, дала понять, что все она поняла правильно — и вчерашний разговор, и сегодняшнюю тройку.

Дома, как и в школе, Марья Сергеевна не забывала, что Олю нужно постепенно втягивать в новые условия существования. В первый же месяц, пользуясь тем, что ее занятия в школе начинались, как и у Ольги, в два часа дня, Марья Сергеевна обошла магазины и накупила всякой всячины. За многие годы она столько не покупала. Она положила расходовать из трехсот рублей, которые Оля должна была вносить в семью — пенсию за отца, — большую часть на приобретение полезных вещей, вроде двух рюкзаков для предстоящего лета, электрического утюга, глиняного дырчатого кашпо для любимого кактуса, произраставшего в горшке возле Олиного окна.

Тете Маше хотелось, чтобы Оля повеселела от мысли, что ее деньги идут в общий котел, а это заметнее всего, когда покупаешь такие вещи.

Марья Сергеевна приходила с очередной покупкой. Оля впускала ее в квартиру, разглядывала с учебником в руках приобретение и оживлялась. Она оживлялась, чтобы доставить удовольствие Марье Сергеевне. В такие минуты, как и всегда — и утром, и днем, и вечером, и ночью, — она не могла не сравнивать; сравнение быта в квартире Бородиных со всем исчезнувшим навсегда вместе с мамой было теперь самой навязчивой формой воспоминания. Мама была легка и беспечна, равнодушна к практическим приобретениям, она говорила: «Можно прожить без необходимого, но без лишнего — нельзя». И действительно, у них не было мясорубки или няньке задалживали зарплату за три месяца, но к Октябрьскому празднику покупались хризантемы, а если вечеринка, так уж вечеринка.

А тетя Маша любовно вынашивала мысль о полезной, необходимой вещи; когда она в свой черед приобреталась, это доставляло радость, в то время как маму не так уж радовала покупка ботинок, а, пожалуй, даже огорчало, что нельзя обойтись без такой скучной вещи.

Делая вид, что радуется заодно с тетей Машей электрическому утюгу, Оля сразу же пробовала его на своем залоснившемся фартуке. Тетя Маша, довольная покупкой, собирала тетради в портфель, и Оля тоже готовилась идти в школу. Ей было хорошо каждый раз, когда она думала о лете. Летом — пионерский лагерь, летом все будет так, как было во время зимних каникул, даже еще лучше. Однажды она вошла в Митину комнату, вынула из портфеля свой комсомольский билет и положила в табачную коробку, где лежал Митин билет. А вечером Митя с поразительным чутьем заглянул в коробку и засмеялся. Он ходил по комнатам, сиял от счастья; для него такой простой Олин поступок был полон значения: все-таки тайна, как когда-то, — не все же втроем с тетей. В квартире все-таки были тайны!

В отличном настроении Митя закрыл дверь за тетей, которая ушла по делам, и тотчас услышал, как на лестничной площадке стала подметать Сибилля. Маленькая башкирка старательно веником скоблила закрытую дверь, так чтобы Митя слышал, и шептала что-то сама себе по-башкирски. Она хотела обратить на себя внимание, как было однажды, когда он вышел посмотреть, кто там скребется.

— Сибилля! — сказал Митя.

Шорохи прекратились, девочка хихикала за дверью. Он хорошо представлял себе ее смуглую мордочку и стертый до ручки веник, которым она толкалась в дверь.

— Сибилля, иох!

Это было любимое восклицание Оли в ту зиму. Митя распахнул дверь, поймал на ступеньках обратившуюся в бегство Сибиллю, подхватил на руки и так несколько минут носил ее по площадке, как когда-то Оля носила по залу. Только теперь Сибилля подросла, и еще — она не стонала, как тогда от зубной боли, а весело визжала, выбиваясь из Митиных рук.