Рассказы о Данилке - Анатолий Соболев

Библиотекарша отрывалась от чтения нового журнала, аккуратным почерком записывала книги в отцовский формуляр, и Данилка торопливо выскальзывал из помещения, боясь, что его вернут.

Он спешил на дощатую, вымытую непогодой крышу своего сарая. У человечества нет изобретения гениальнее, чем крыша! И видно все вокруг, как с аэроплана, и от гнева матери отсидеться можно, и солнышко пригревает, и тихо — читай и мечтай сколько влезет!

Данилка раскладывал на теплых досках свое книжное богатство, и наступали минуты блаженства. Сначала рассматривал обложки и иллюстрации, потом долго выбирал, которую читать первой, аккуратно складывал стопкой остальные, открывал обложку, и у него странно холодело под ложечкой от предвкушения тех событий, про которые ему поведает книга. Перевернув первую страницу, Данилка распахивал настежь ворота в неведомый и заманчивый мир. И, позабыв про все на земле, уносился в другую эпоху, в другие страны, в далекие события. Хорошо читать про пятнадцатилетнего капитана и знать, что вот рядом — только руку протяни! — лежит «Тайна двух океанов», или «Бронепоезд 14–69», или в десятый раз взятый «Остров сокровищ».

Он забросил игры, друзей и жил в мире благородных и смелых людей, бесстрашных мореплавателей и путешественников, прославленных полководцев, вечных бродяг, пылких влюбленных, отчаянных разбойников и самоотверженных героев. Книги проглатывались одна за другой, и в голове Данилки была каша из времен и событий. Ночами он кричал. Мать забеспокоилась. Как-то сказала:

— Ты помнишь Колю — Головка Пуговкой?

В том селе, где жили прежде, был дурачок. Данилка, конечно, помнил его. Не один раз он вместе с деревенскими мальчишками дразнил его: «Коля, у тебя головка пуговкой!» И несчастный долговязый паренек, у которого голова действительно была не по росту мала, с ужасом хватался за нее и стонал, а мальчишки бездумно хохотали, пока не увидел этого дед Савостий. От гнева он побелел и весь затрясся. Мальчишки поняли, что смеяться над несчастьем постыдно и не по-людски.

— Вот он зачитался, — продолжала свою мысль мать. — Нормальный был ребенок, а потом зачитался и свихнулся.

И хотя Данилка удивился этому — в деревне он не слыхал такого про Колю, — но все равно не внял предупреждению. Его больше обеспокоили слова библиотекарши, когда он принес менять портфель книг.

— Неужели прочитал? — усомнилась она.

— Прочитал.

— Может, картинки только смотришь?

— Не-е, читаю.

Она не поверила и заставила пересказать содержание книг, и удивилась, что он действительно все прочитал. Покачала головой, внимательно посмотрела в лицо Данилки.

— Лето же сейчас. Тебе отдохнуть надо, побегать. Книги читать — тоже работа.

Данилка стал убеждать, что совсем нет, что читать ему легко и никакая это не работа. Но библиотекарша с неожиданной твердостью для такой тихой и ласковой женщины отрезала:

— Будешь брать только две книги на десять дней. И раньше не приходи.

Данилке пришлось смириться. Но он схитрил — стал брать книги потолще: «Войну и мир», «Жана Кристофа», «Тихий Дон», «Отверженные».

Каких только путешествий и открытий не совершил он с капитаном Куком и Амундсеном! Выслеживал вместе с последними могиканами бледнолицых в лесах Америки, страдал с Жаном Вальжаном на каторге; сражался на баррикадах с Гаврошем, и пепел Клааса стучал ему в сердце, как и Тилю Уленшпигелю; гонялся за басмачами по раскаленным пескам Каракумов; спасал с Водопьяновым челюскинцев в Арктике, с Павкой Корчагиным подсыпал махорку в пасхальное тесто попу и рубился с белополяками; командовал дальневосточными партизанами и в штурмовые ночи Спасска и в Волочаевские дни бил самураев. От зари до зари просиживал он на крыше, забывая про обед и не откликаясь на зов матери. А на вокзале призывно гудели поезда, уходили куда-то на Дальний Восток к Тихому океану и на запад к Балтийскому морю. Где-то там, на краю света, были моря-океаны, куда мечтал попасть Данилка, чтобы водить по бурным волнам в шторм и бури белоснежные корабли. Но эта маленькая, затерянная посреди Сибири станция была отчаянно далека от синих морей, от неоткрытых островов, от белокрылых каравелл. Могучие паровозы проносили вагоны, полные счастливых людей, в какую-то другую, волшебную жизнь, а он, Данилка, сиротливо сидел на крыше, ловил ухом шум проходящих поездов, и ему оставалось только мечтать да глядеть на свою маленькую станцию.

С пологой крыши сарая открывался вид на дальний лес за станцией, на озеро, где он чуть было не утонул, на ближние огороды, на пыльные улицы станционного поселка с чахлыми молоденькими тополями; на двухэтажную школу, устало отдыхающую летом от луженых глоток сорванцов; на каланчу, где торчит в медной каске пожарник; на железнодорожный вокзал, где трудятся, пыхтят, пуская в небо круглые белые дымки, и негромко гукают маневровые паровозики — «кукушки» и «овечки».

Однажды, пригретый солнышком, заложив руки за голову, лежал и глядел он в высокое небо, представляя, что это Индийский океан, и он с капитаном Васко да Гамой плывет открывать еще не открытую Индию — страну сказочных богатств и красот. Он стоит на носу каравеллы, смотрит — не виднеется ли земля, а капитан живым насмешливым голосом совсем рядом сказал вдруг:

— Эй ты, гнида, чо развалился?

Данилка перевел глаза с неба на землю и обомлел. На крышу к нему взбирался Шурка-Хлястик.

Это был известный на станции хулиган. Все мальчишки боялись его как огня. Всем было известно, что в кармане носит он «перышко» — острый, как бритва, ножичек. Он умел двумя пальчиками неслышно залезть в карман и вытащить кошелек. Он ловко разрезал дамские сумочки бритвочкой и «уводил» червонцы.

Шурка-Хлястик каждый день двигался на вокзал, ссутулясь и плотно запахнув кургузый пиджачок вокруг тощего туловища, в коротких штанах с пузырями на коленках и босиком. Говорил он то басом, то надтреснутым фальцетом — у него ломался голос. Если какой-нибудь мальчишка попадал ему в лапы, Хлястик напевал: «Чижик-пыжик, где ты был…» и насмешливо спрашивал: «Жизнь или кошелек?» А уж потом, независимо от ответа, отбирал у пацана все, что находил в карманах, давал подзатыльник или пинок пониже спины. Он был старше Данилки, и его давным-давно вытурили из школы. Водился он со взрослыми, «чистил» карманы на вокзале у проезжих пассажиров. Верткий был. Когда ловили, только хлястик в руках оставался. Его поэтому и прозвали — Хлястик. А если и забирали в милицию, то отпускали как несовершеннолетнего и из жалости к его матери. Отца у него не было, а мать сладить с ним не могла, и он совсем отбился от рук.

Как-то отнял он у Данилки мороженое, только что купленное на перроне. Данилка отдал, не сопротивляясь, и только благодаря этому остался с неразбитым носом. А потом долго страдал от собственной трусости, мысленно расправляясь с бандитом, и выходил победителем — хоть на шпагах, хоть на пистолетах. В мечтах и на языке все пацаны на станции расправлялись с Хлястиком, в действительности же он держал их всех в трепете. О нем ходили легенды одна страшнее другой. И вот этот тип лез к Данилке на крышу. Данилка затосковал. Обреченно решил — будь что будет. Не прыгать же с сарая в крапиву в чужой огород, не оставлять же книги. Только сегодня утром сходил в библиотеку парткабинета, обменял их.

А Хлястик уже залез на крышу и шел по теплым доскам. Данилка, обмирая, следил за его приближением. Хлястик опустился рядом и спросил басом:

— Закурить нету?

— Нету, — замотал головой ошеломленный вопросом Данилка и увидел, что на Шуркином лице появилось недовольство, а это грозило неприятностями.

Как пожалел Данилка, что не было у него закурить! И вдруг его осенило:

— Давай я принесу. У отца есть дома.

— Поищи дурее себя, — небрежно бросил Хлястик, и Данилка понял, что тот разгадал его маневр.

Но все же Данилка не сразу отказался от такой блестящей мысли — схватил было книгу и потянулся за другой, рассчитывая удрать совсем, но Хлястик властно опустил руку на книгу и сказал фальцетом:

— Не лапай!

— Я папирос принесу, — пролепетал упавшим голосом Данилка.

— Не егози! — приказал Хлястик и лениво почесал ногой ногу.

Данилка сел, чувствуя, как предательски вздрагивают руки. Он смотрел на это озлобленное лицо, на рыжую жесткую челку, косо подрезанную, на сухие, хищно прижатые к черепу уши, на грязную шею и не знал, что же делать.

Хлястик повертел книги, прочитал вслух названия, ловко пустил сквозь зубы длинную струю и спросил ломким голосом:

— Ты чо, все прочитал? Я тебя тут кажен день вижу.

Хлястик жил неподалеку, и отсюда, с крыши, была видна его засыпушка с подслеповатыми оконцами и облупленными стенами с остатками известковой побелки.

— Читаю, — ответил Данилка.