Низверженное величие - Слав Караславов

Любовь! Что это за любовь! Она часто мечтала о любви и видела ее в образах еще двух или трех детей… Царь не был тем любимым человеком, от которого она хотела бы их иметь. Он далек от ее идеала мужчины и мужа. Постоянно задумчивый, без должной силы, впадает в тревогу от различных предположений, ревниво относится к власти и не уделяет жене достаточного внимания. Был ли он таким и до женитьбы, она не знала, хотя и слышала кое-что от Петровых, пересказанное ей строго по секрету, с недомолвками. Это касалось девушки, в сущности, женщины, которая несла шлейф царицы во время венчания и произвела на нее очень сильное впечатление. Красавица. Царицу словно что-то обожгло. Острая зависть пронзила ее, и она не удержалась от вопроса будущему супругу — все ли болгарки так прекрасны? Фотографы старались снимать не их, царскую чету, а ее, неизвестную болгарскую девушку, несущую шлейф будущей болгарской царицы. Эта красота, которая взволновала ее, не могла не взволновать и ее уже немолодого супруга. Подобная красота не может остаться без отклика.

И молва вскоре открыла ей кое-какие дворцовые тайны. Некоторое время царица делала вид, что ничего не знает, но в конце концов надо было объясниться с царем. Напрямик. Или она, царица, или эта красавица, как Иоанна привыкла ее называть. Вопрос был поставлен остро, и царь отступил. Распорядился не пускать красавицу во дворец. Петровы стали советчицами царицы в этой первой выигранной битве, и она всегда будет им признательна. От них она узнала, что Его величество сделал красавице богатые подарки, но все это больше не интересовало Иоанну. Она чувствовала себя победительницей. Но так ли было на самом деле? Царь — скрытный человек, никому не доверяет, и меньше всего — ей. Он ходит бесшумно, бесшумно делает свои дела и всегда прикрывается какой-либо ширмой. Таков его характер. Петровы объясняли его диктаторским нравом отца Бориса, Фердинанда. Иоанна часто сама поддерживала разговор о порядках во времена Фердинанда, желая понять, что он за человек, чтобы из этого сделать выводы о сыне.

И чем больше фактов узнавала она о тираническом нраве отца, тем яснее для нее становился ее супруг. Отец был по-немецки жесток, силен, бесцеремонен. Его жестокость устрашала как приближенных, так и близких. В ее тени формировалась осторожность, хитрость в характере будущего престолонаследника. Царь Борис не был мягкотелым, как полагали некоторые, его обуревали амбиции, превышавшие возможности страны, и потому он мучительно старался всех перехитрить, даже самого себя.

Думая о его смерти, царица невольно приходила к одному своего рода открытию. Он был безгранично честолюбив и, как все честолюбивые люди, становился злобен, когда кто-нибудь его затрагивал. От фюрера он вернулся подавленный и обиженный. Там, в Германии, они сказали друг другу что-то очень важное и тяжелое, если уж царю захотелось, чтобы его сбил вражеский самолет. Возможно, в беседе были произнесены слова, которые привели царя к выводу, что Германия проигрывает войну, а тем самым рушатся все его надежды, проваливаются все хитрости и перед ним закрываются все дороги. С Англией и Америкой Болгария воюет, с коммунистической Россией — не имеет общего языка. Страх потерять корону преследовал его, так как он не видел возможности сохранить династию, если сюда придут русские. И теперь царица припомнила еще одну его фразу. После возвращения от фюрера он, глубоко вздохнув, сказал: «Отец твой, пожалуй, всадил мне нож в спину… Там происходит нечто непоправимое… Для нас уже нет жизни… Немцы сомневаются и во мне…»

И это «нечто» произошло, но царя уже не было. Ее отец все же перехитрил и дуче, и Гитлера. Этот поступок отца пробуждал в ней гордость за него. Испытанная королевская прозорливость восторжествовала над глуповатой суетностью плебеев типа разных фюреров и дуче. Жаль, что муж ушел из жизни еще до этого, не успев порадоваться победе ее отца. Правда, кто знает, был бы он рад или начал бы ее упрекать. Болгария — маленькая страна, крепко прикручена она к колеснице Берлина, связана кровной связью. Сама царская династия — инородное тело в чуждом организме. Отец Бориса — австрийский немец, ее муж — метис, престолонаследник, ее сын, — тоже. Лишь хлеб, который они едят, и воздух, которым дышат, — болгарские. Даже их собаку, Бонзо, кличут не по-болгарски.

Царица встала, оправила платье, с шумом захлопнула книгу. Камеристка быстро убрала от плетеного стола пестрый ковер. В аллее появилась преподавательница немецкого языка, а с нею — дети. Царица нахмурила брови. Немолодая камеристка очень хорошо знала, что это означает. Не раз царица говорила ей, чтобы она не оставляла детей наедине с немкой. Ей все казалось, что, если царь умер от немецкой руки, немцы попытаются посягнуть и на жизнь его детей. Она не верила немцам. Неприязнь к ним особенно усилилась с тех пор, как разразились события в Италии.

Камеристка стряхнула ковер и пошла навстречу детям. Царица, прикрыв рукой лицо от солнца, поджидала их.

Дамян вышел из землянки и поглядел на небо. Оно было серо-белым. Из долины дул ветер, предвещавший снег. Ночью стало известно, что правительство Божилова поклялось ликвидировать партизан. Листва на грабах поредела и пожухла. Несмотря на легкий низовой туман, видимость улучшилась. Голые деревья больше не мешали обзору. Лишь внизу, в дубовой роще, все по-прежнему скрывали листья. Этот лес был непроходимой чащей с еле заметными тропками. Дубовый лист долго не опадает, становится сморщенным и приобретает цвет кофе, но держится, пока новые листья не вытеснят старые. Где-то наверху, за вековым буком, прячется передовой пост. Когда ляжет снег, придется, пожалуй, отказаться от этого наблюдательного пункта. Всякий приход-уход постовых оставляет следы, по которым их может найти полиция. Надо что-то придумать, пока снег не выпал. Дамян положил бинокль в растрескавшийся футляр, подышал на ладони и медленно спустился в лаз, ведущий к землянке. Если что-то улучшать, то начинать надо сейчас же. Вековой бук находится на таком месте, откуда видны и самые отдаленные хребты и долины. Да, почва каменистая, но только сверху. Ничто не мешает устроить маленькую землянку под корнем дерева. Входом может стать огромное дупло. Командир оглядел изнутри темную, уже пригодную для жизни землянку, толстые бревна внушали уверенность, жестяная печка «цыганская любовь» стояла в глубине, но ее не топили. Запах горелого дерева и дым могут выдать их. Они сделали ее на случай больших холодов. У печки лежал комиссар. Короткий полушубок едва прикрывал колени. Это куцее «одеяло», похоже, не грело, так как он не спал. В изголовье слабо горела толстая свеча и белела книга.

— Не хочешь ли ты выучить ее наизусть? — пошутил Дамян, кивнув на книгу.

— Я знаю ее, но неплохо будет, если и ты ее перечитаешь. Какие зимние картины рисует поэт… И вообще верная, человечная книга.

Дамян как-то раз заглянул в книгу. Это была поэма Николая Марангозова. В ней рассказывалось о возвращении в село. Что-то странное и знакомое, до боли близкое захватило его, и он поспешил отложить поэму, чтобы не разнежиться, потому что это не для таких людей, как он. Командир… В сущности, Дамян не был силен в поэзии. Кроме Ботева и Смирненского, других поэтов не признавал. В свое время, когда он учился, многие его друзья пытались писать. Он считал эти занятия ненужными. Вряд ли он станет вторым Ботевым, и потому лучше читать то, что оставили гении. И теперь, слушая, как Велко, верный учительской привычке, поучает его, он почувствовал неясную неприязнь.

— Прочту, — сказал он, — но вначале давай подумаем о людях. Поэт создавал зимние картины в тепле, а мы, если прижмет зима, еще не известно, как справимся с положением. Я думаю, пост у бука надо сделать постоянным. Найди Архитектора и осмотрите корни: надо понять, выдержит ли дерево подкоп. Найдешь, дай знать, и я приду.

Архитектора, сына их верного ятака, считали слабосильным парнем. Он пришел в горы с первыми партизанами. Удивительные были у него глаза, способные все видеть как бы изнутри. В самой обычной ветке он видел голову животного, или птицы, или человека. Во время отдыха непрерывно что-то мастерил. Многие землянки заселил деревянными фигурками. В нише под печкой пристроил группу балерин — обыкновенные корни, ожившие благодаря легкому дооформлению. Способности парня скоро нашли нужное применение. При устройстве землянок он с первого взгляда находил наилучшее решение. Ошибок не бывало. Ландшафт не нарушался, и изменений не было заметно. Он так использовал лощинки, камни, выступы, что получалось прекрасное прикрытие.

Архитектор обошел бук и остановился шагах в десяти от него.

— Отсюда, — сказал он. Дамян нахмурился. Расстояние получалось довольно большим. Ему хотелось, чтобы землянка была под самым деревом.

— Нельзя, товарищ командир, — сказал парень, упреждая возражения. — Там основной корень. Если мы его перерубим, дерево свалится от первой же бури. Отсюда землянка дойдет до корня, а через верхнее дупло пойдет дым, так что его не будет видно. Это будет самая теплая землянка. Недалеко от входа можно сделать склад для провианта, чтобы постовые не спускались в главный лагерь. Когда печка топится, пост греется в большом дупле, как у камина. Комфорт, паровое отопление. Я так ее отделаю, что все будут рваться на этот пост. Можно, товарищ командир?