Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами - Франсиско Усканга Майнеке

были исписаны стены: TSH. Один из соседей объяснил, что это значит Totaler Schwaben Hass, то есть «тотальная ненависть к швабам».

Эта проблема не нова. По сути дела, своего апогея она достигла в 2013 году, когда Вольфганг Тирзе, в то время председатель Бундестага, заявил одной из берлинских газет:

Швабы должны научиться говорить Schrippe (слово на берлинском диалекте, обозначающее «булочка», на швабском же – Weckle или Semmel) и уяснить раз и навсегда, что Берлин – не провинциальный город, где можно заставить соседей по расписанию подметать лестницу в подъезде.

Разразился скандал. Тирзе получил более трех тысяч возмущенных сообщений, попросил прощения и сквозь зубы произнес одну из тех фраз, которые говорят политики, когда вынуждены брать свои слова обратно: «Мы всегда рады швабам».

У этой антипатии есть разные причины. Первая – экономическая. Но не из страха, как это обычно бывает, что расходы по содержанию иммигрантов постоянной ношей лягут на город. Швабов, иммигрантов с высокой покупательской способностью, обвиняют в том, что из-за них происходит так называемая джентрификация с последующим повышением цен на аренду жилья. Вторая причина связана с тем, что швабы – сквалыги, любители порядка и чистоты, и предпочитают всему и вся навязывать расписания и правила, а это не сочетается с альтернативно-анархистской средой района Пренцлауэр-Берг. Третья причина такого отторжения – а в этом случае скорее глумления – в том, что швабы говорят на диалекте, который для берлинского уха звучит странно, а временами и сложно для понимания. И, наконец, потому что их много. После падения Берлинской стены в 1989 году произошел настоящий исход швабов, которые искали работу в модной столице. Примеру последовали многие, и сейчас швабское землячество в Берлине – второе по численности после турецкого.

Складывается впечатление, что сейчас ситуация немного успокоилась, хотя Schwabenhass – ненависть к швабам – существует до сих пор. Возможно, проблема исчезнет, стоит швабам частично перенять анархизм жителей Пренцлауэр-Берга, а тем, наоборот, вспомнить, что именно шваб, Бертольт Брехт, был одним из художников, который наилучшим образом смог уловить и увековечить берлинскую культуру. Потому что, по словам Хайнера Мюллера, еще одного драматурга, переехавшего в Берлин, «таланты рождаются в провинции, а не в мегаполисах».

Перед тем как обосноваться в Берлине, Брехт несколько лет прожил в Мюнхене – привычный маршрут для молодежи из состоятельных аугсбургских семей, поступающей в университет. Но уже в те годы Брехт чувствовал, что его влечет столица; и действительно, в его первой пьесе, премьера которой состоялась в Мюнхене, «Барабаны в ночи» (1922), идет речь о спартаковском движении в послевоенном Берлине. Действие второй, «В джунглях городов» (1923), сложной истории любви и ненависти между работодателем и подчиненным, происходит в Чикаго, городе, в котором Брехт никогда не бывал, но который, безусловно, гораздо более походит на Берлин, чем на Мюнхен (в те времена Берлин нередко называли «Чикаго-на-Шпрее»).

Как только подворачивалась такая возможность, Брехт сбегал в столицу. С каждым разом задерживаясь в ней все дольше. Он испытывал нужду, но научился выживать и наслаждаться городом: «Кругом ужасающая безвкусица, но в каком впечатляющем виде!».

Брехт бродил по Берлину с гитарой на плече, играл баллады в трущобах и на утренних спектаклях, переезжал из пансиона в пансион – в подавляющем большинстве случаев в компании новой возлюбленной – и имел дело с людьми, которых описывал следующим образом: «Они наносят друг другу удары в спину, проклинают и презирают друг друга, завидуют один другому». Некоторых из них он встречал в «Романском кафе», где проводил послеобеденное время. Это было еще в те времена, когда Фиринг, владелец кафе, разрешал клиентам проводить час за часом за одной-единственной чашечкой кофе, и даже за стаканом воды, занимаясь написанием текстов или читая бесплатную прессу.

В «Романском кафе» Брехт обычно сидел за столиком с парой близких друзей. Один из них, Герберт Иеринг, влиятельный критик Berliner Börsen-Courier, был одним из его главных почитателей. Когда в 1922 году состоялась премьера «Барабанов в ночи», Иеринг написал, что этой пьесой Брехт «в одночасье изменил облик Германии». Еще одним участником кружка был Арнольт Броннен, эксцентричный писатель, о котором еще пойдет речь далее. Они были неразлучными друзьями, и именно его перу принадлежит словесный портрет Брехта того периода:

Сухой, жилистый, с заостренными чертами лица; у него были темные, густые и очень коротко стриженные волосы, с двумя маленькими завитками, выбивающимися из непокорной прически; с пронзительным взглядом и изможденным видом, со спадающими с вызывающе изящных ушей очками в дешевой металлической оправе, надвинутыми на кончик слишком длинного носа; с удивительно изящным ртом, мечтавшим, казалось, о том, о чем обычно мечтают глаза.

В сентябрея 1924 года Макс Рейнхардт, самый знаменитый берлинский драматург и театральный режиссер, предложил Брехту место художественного консультанта в Немецком театре. Это был оплот немецкого классического театра с тех пор, как в 1905 году Рейнхардт превратил его в платформу обновленного театра; он начал применять на сцене новые технологии: трехмерные декорации, поворотный круг и спецэффекты. Для Брехта, который в то время вынашивал свою концепцию эпического театра, эта работа подходила идеально: возможность учиться у Рейнхардта, наличие свободного времени, которое можно посвятить своим собственным пьесам, и достойная стабильная оплата. Так он решил окончательно перебраться в столицу.

Несмотря на свой новый статус, Брехт продолжал одеваться как обычный пролетарий и носил свою неизменную кожаную куртку и рабочую рубаху. В таком облике он представал в послеобеденное время в «Романском кафе» – злые языки говорили, что он заказывал рубашки портному. По мере роста популярности за стол Брехта подсаживалось все больше знакомых, а также подхалимов. Иногда он назначал здесь встречи с коллегами.

Одной из них была Элизабет Гауптман. Она также сбежала из провинции в Берлин: сначала из Пекельсхайма, вестфальской деревни, где ее отец служил местным врачом, а затем из Линде, деревеньки в Померании, где она работала учительницей начальной школы. В Померании, расположенной на севере-востоке страны, на границе с Польшей, всем заправляли земельная аристократия и представители консервативного и националистически настроенного среднего класса; остальное население состояло из поденных рабочих, влачивших жалкое существование. Гаутман не чувствовала себя там в своей тарелке и приняла решение переехать в Берлин.

Вскоре она нашла работу – сначала секретаря, а затем переводчика английского языка, которому научилась у матери, родившейся в США и выросшей в Бруклине. Пребывание в Померании расширило ее социальный и политический кругозор, так что, попав в Берлин, Гауптман начала посещать собрания марксистов. На одном из «красных праздников» с ней заговорил незнакомый тип, пытавшийся скрыть свою худобу