Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967 - Борис Фрезинский

Очень поругал жену, что мало описала мне в письме впечатление и восприятие от Вас. Вы мне очень стали близким, и лишь мысль, что таких, как я, для вас много, сдерживает мои чувства в письме. Как хочется видеть Вашу новую большую работу. Сколько должно быть у Вас материала. Сделайте ее оптимистическую, жизнелюбивую. Людям это так надо.

Дорогой мой, не пишите мне писем, ибо я с каждым Вашим, даже в несколько строк — письмом ко мне, чувствую себя вором. Простите за небогатое по содержанию письмо. Я сейчас в новой должности и освоение ее отнимает много времени, загружая голову мыслями о боевых буднях. Думал приехать в Москву, когда начнутся дожди, но сейчас это, видимо, отпадает. Передышки не будет. И не надо. Крепко жму Вашу руку и благодарю еще раз за поэмы.

Ваш А.Ф.Морозов.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2549. Л.53–56.

75. Е.Л.Ланн

Москва, 27 окт. <1>943

Дорогой товарищ Эренбург.

Вчера я слушал Вас в клубе ССП. Мне пришлось уйти до конца Вашей беседы, ибо совсем недавно — недели две назад — я получил из Харькова точные сведения о гибели всей моей семьи в декабре 1941 года, и не по силам было слушать Ваши простые и строгие слова о том, что Вы видели на Украине. Если случайно Вы заметили мой уход, не обессудьте.

Придя домой и вспоминая Вашу беседу, хочу Вам сказать, что я очень ясно почувствовал ту огромную общественную ценность Вашей работы, какую Вы взяли на себя и с таким достоинством несете в течение двух с лишним лет. Вы — единственный среди наших крупных писателей, кто понял острей, чем все остальные, необходимость в наши дни отрешиться от высокомерной уверенности, что еще одна хорошая «над схваткой» более ценна, чем трудная, очень трудная работа, какую Вы избрали. Для этого необходимы не только большое мужество в преодолении честолюбия, но и самоотречение и большая душа…

Слушая Вас, я почувствовал, что из всех писателей нашего страшного времени Вы — один — будете вправе смотреть прямо в глаза нашим детям и внукам. Боюсь, что все остальные будут что-то лепетать о «праве художника» или о том, что должны, дескать, были заслониться от ужасов происходящего каким-нибудь щитом.

Мне кажется, я имею право сказать Вам о своем восхищении Вами хотя бы потому, что сам принадлежу к числу тех, кто избрал именно такой заслон…

Благодарный Вам и уважающий Вас

Евгений Ланн.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Евгений Львович Ланн (1896–1958, покончил с собой) — писатель.

76. Л.Майльстоун

Из Беверли Хиллс (США) в Москву; 6 ноября 1943

Милый Эренбург,

Только что прочел в газетах радостное известие, что советские войска взяли Киев. Мне невольно захотелось в связи с этим написать Вам несколько слов, выразить в Вашем лице мое восхищение героизмом русского народа и сказать, что я мечтаю о том времени, когда война закончится победоносно для нас и я смогу поехать на более продолжительный срок в Советский Союз.

От времени до времени читаю Ваши корреспонденции с фронта; кое-что из них попадает в наши американские газеты.

Недавно закончил большую картину «Северная звезда»[251], посвященную событиям в Советской Украине во время нашествия туда немцев. Ее видели местный советский консул и представитель Советской кинематографии, и оба нашли, что все изображено правдиво. Думаю, что рано или поздно, но увидите эту картину, потому что экземпляр ее послан в Москву.

Сейчас я работаю над постановкой очень интересного фильма на сюжет полета американских летчиков в Японию и их там казни по приговору Японского суда. Вещь высоко драматичная и выделяющаяся из разряда заурядных американских картин. Среди актеров нет ни одной «звезды» и поэтому работать с ними гораздо более интересно, чем со «знаменитостями». Все роли японцев исполняются китайцами, среди которых есть несколько талантливых и интересных людей.

Ваш последний роман, посвященный гибели Парижа, я прочел с громадным интересом. Между прочим, Бертенсон[252], который по моей просьбе перепечатывает это письмо на машинке, виделся незадолго до смерти у Рахманинова[253] с ним и он говорил ему, с каким интересом он читал Вашу книгу. Я решил, что Вам приятно будет об этом услышать.

Был бы очень рад получить когда-нибудь от Вас известие. Мой адрес такой:

1103 Sen Ysidro Drive

Beverly Hills, Calif.

Шлю Вам самый искренний привет от себя и Бертенсона.

Крепко жму Вашу руку

Ваш Майльстон.

Впервые. Подлинник (на бланке «20 centure Fox») — ФЭ. Ед.хр.1856. Л.1. С американским кинорежиссером Льюисом Майльстоуном (Лев Мильштейн, в ЛГЖ — Леонид Мильштейн; 1895–1980) ИЭ познакомился и подружился в 1933 г. (см. ЛГЖ 1-я глава 4-й книги).

77. С.М.Михоэлс, И.С.Фефер

<Из Лондона в Москву; 7 ноября 1943>

ЛЮБИМЫМ ИЛЬЕ ГРИГОРЬЕВИЧУ ЛЮБОВИ МИХАЙЛОВНЕ ГОРЯЧИЕ ПОЗДРАВЛЕНИЯ С ПРАЗДНИКОМ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ СЧАСТЛИВЫ ЧТО НАШ ПРАЗДНИК СОВПАДАЕТ С ИСТОРИЧЕСКИМИ ПОБЕДАМИ ГЕРОИЧЕСКОЙ КРАСНОЙ АРМИИ СКОРО УВИДИМСЯ = ВАШИ МИХОЭЛС ФЕФЕР

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Телеграмма отправлена (по-английски) по пути из США в Москву председателем Еврейского антифашистского комитета СССР художественным руководителем Государственного Еврейского театра Соломоном Михайловичем Михоэлсом (1890–1948) и сопровождавшим его И.Фефером.

78. Д.Д.Шостакович

<Москва;> 9/XI 1943

Дорогой Илья Григорьевич

Если Вы будете свободны 10-го ноября, то выполните пожалуйста, мою большую просьбу: сходите в большой зал Консерватории и послушайте мою 8-ую симфонию[254].

Д.Шостакович.

Впервые — Борис Фрезинский. Эренбург и Шостакович. Нева, 1989, №8. С.206. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2391. Л.1. На обороте этой записки: И.Г.Эренбургу от Д.Шостаковича. С композитором Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем (1906–1975) общение ИЭ стало более-менее регулярным с октября 1941 г., когда они 5 дней ехали в одном отсеке пригородного поезда из Москвы в Куйбышев.

79. А.Ф.Морозов

Действующая армия; 10 ноября 1943

Дорогой, бесконечно дорогой мне товарищ И.Эренбург.

Я получил Ваше письмо и книгу «Война»[255], прочел еще не всю. И время еще не позволило, да и книга не такова, что ее читать спеша не хочется. Почти после каждого фельетона хочется, и я это делаю, покопаться в его красотах, настроениях, мысли. Вы не правы, когда говорите, что книга устарела[256]. Она живет каждой своей страницей, каждым словом. Она ярчайшая история этой великой войны. Читая ее, я на каждом фельетоне оставляю воспоминания, связанные с моим участием в войне. Я узнаю фельетоны, читанные мною при отступлении, окружении в моменты, когда щемило сердце от горя за потери и разгром. Вспоминаю, как они буравили мне душу, кипятили кровь, проясняя яростью и страстью своей мои надежды, убеждения, уверенность. Нет! Я не знаю ничего, кроме собственного чувства к Родине, что было бы действеннее и пламеннее Вашей книги. Это не фельетоны, а сгустки крови, чувства и страстных убеждений и призывов. Не напиши Вы более ничего, и все равно Ваше имя пламенного трибуна человечества останется в веках, как набата, будившего боевую страсть у нас, солдат.

Я чересчур хорошо знаю русских людей для того, чтобы сказать, что на всех она производит такое же впечатление, как на меня. Для некоторых она чересчур яростна, обнажена и беспокойна. Я говорю о тех пуританских «старых девах», которые желают «облагородить» и всё и вся. Их много среди наших литераторов, поэтов, среди тех, кто еще не почувствовал, что такое ненависть, не чувствовал ее у себя в глазах, в висках и в пальцах. Кто говорит о «святой ненависти» с благородным дражементом в голосе. Словом, лжет, подделывается — под ногу. К таким я отношу А.Толстого и других. Может быть, они и не виноваты в том, что этого не чувствуют. Они не потеряли любимых, не били врага, видя его лицо, его дела творимые им на твоих глазах. Видеть зверства врага еще не значит уметь его яростно ненавидеть.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2556. Л.80. Сохранился только 1-й лист этого письма.

80. М.Н.Левина (Киреева)

<Кисловодск, 1943>

Илья,

Я вынуждена обратиться к Вам, т. к. никто другой не сможет мне помочь. Я парижская «Наташа», подруга юных лет Лизы Полонской. Теперь Левина Мария Николаевна. Жила в Харькове[257], была доцентом педагогического института иностранных языков и кандидатом педагогических наук. При наступлении немцев по причинам личного характера не успела эвакуироваться, т. к. наш институт планово не эвакуировался, а мой муж не имел возможности взять меня с собой. Я осталась одна в оккупированном городе[258]. Из-за еврейской фамилии и полуеврейского происхождения я, конечно, не могла рассчитывать на «спокойную» жизнь. Но действительность превзошла все ожидания. Кроме того, меня знали в городе как автора антифашистских статей и выступлений. То, что я пережила за это время, не поддается описанию. Меня выбросили из квартиры, лишили имущества, я скрывалась от доносчиков. К лету <1942> я решила бежать из Харькова, перейти фронт и попасть к своим. Я пешком прошла Донбасс и весь Северный Кавказ. Но мое путешествие совпало с наступлением немцев. Фронт отодвинулся далеко. Я пришла только в Кисловодск, где у меня жили родные, и осталась тут. Здесь я продолжала скрываться и дождалась прихода Красной Армии[259]. Теперь я получила работу, но это меня не удовлетворяет. Все пережитое слишком огромно, чтобы о нем молчать. Я стара, больна, низведена до положения нищей. Мне скоро надо умереть. Но я не хочу умирать, не рассказав людям обо всем пережитом. Нет лучшей антифашистской агитации, чем правдивый рассказ очевидца. Я хочу говорить о «новом порядке»[260], который я видела воочию, хочу говорить о потрясающей человеческой подлости тех, кого мы называли раньше «советскими людьми», хочу говорить об исключительном благородстве и мужестве тех, кого мы по праву должны называть советским человеком. Весь остаток жизни я хочу отдать этой агитации против фашизма, против зверства[261].