Журнал Наш Современник 2001 #3 - Журнал Современник

Возвратясь к суждениям Керенского и Родзянко, допустимо предположить: лицу, исполненному чувства собственной исторической значимости, каковыми, по всей видимости, были наши герои, неизмеримо легче разыгрывать — для себя и других — образ этакого сознательного и хладнокровного хранителя мирового значения тайны, сколь угодно зловещей, нежели признаться в том, что в некие истинно роковые моменты он повел себя как слабодушный самовлюбленный глупец, безвольный исполнитель — не приказов даже! — но настойчивых просьб, более или менее веских пожеланий каких-то групп или индивидуумов. Возможность отклонить прошенное (да и приказанное) зачастую существовала. Но использована ни разу не была. И не потому, чтобы наш исторический персонаж почувствовал угрозу своей жизни или карьере, а по совершенному непониманию сути происходящего. A posteriori такому человеку почетнее выдавать себя за полноправного участника заговора, чем подтвердить постыдную правду: заговорщики истинные не

низинах. В книге “Крушение Империи” повествуется о завтраке у вел. княгини Марии Павловны, на который М. В. Родзянко прибыл после особенных уговоров хозяйки. “Как-то поздно вечером (в первых числах января 1917 г. — Ю. М.), около часа ночи” великая княгиня вызвала рассказчика по телефону и попросила его срочно приехать. “Такая настойчивость меня озадачила и я просил разрешения ответить через четверть часа. Слишком подозрительной могла показаться поездка председателя Думы к великой княгине в час ночи: это было похоже на заговор”. В конце концов договорились о дневном свидании. “Наконец, когда все перешли в кабинет… Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал: “Что же вы не говорите?” В ходе беседы выяснилось, что великая княгиня предлагает Родзянко принять участие в “устранении” императрицы Александры Федоровны.

— То есть как устранить? — осведомился председатель Думы.

— Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…

— Кого?

— Императрицу.

— Ваше Высочество, — сказал М. В. Родзянко, — позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, потому что если вы обращаетесь ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас же явиться к Государю Императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить Императрицу”.

Сцена эта говорит сама за себя. Я, однако же, поинтересовался: не доводилось ли Олегу Михайловичу слышать от матери какие-либо подробности, связанные с тем неординарным завтраком — да еще с участием великого князя Кирилла Владимировича, будущего Кирилла Первого, родоначальника нынешних, наиболее известных претендентов на российский престол.

— Согласитесь, что предложение принять участие в “устранении” (убийстве?!) государыни, вернее, даже организовать его — это не вполне обычное дело. Неужели председатель Думы, который, по собственным его словам, старался “спасти царя”, ничего не предпринял?

— Я много думал об этом, — отозвался мой собеседник. — И прекрасно понимаю Вашу реакцию. Как Вы видите, он рассказал о произошедшем своей невестке; мама вспоминала, что он еще прежде говорил отцу (своему старшему сыну, Михаилу Михайловичу Родзянко. — Ю. М.): “я им не предам его!”

— И больше никому — только в семье?

— Вероятно, следовало бы доложить, сообщить. Я, пожалуй, так и поступил бы. Но для деда, при том воспитании, что он получил, это было немыслимо трудно. Донести на кого-то! — предать гласности содержание приватного разговора… Это, знаете ли, легко для тех, кто вырастал в подсоветские времена. Их учили, что доносить — очень хорошо, вроде этого знаменитого пионера, не помню, как его?..

Уже в марте 1917-го М. В. Родзянко писал родителям Олега Михайловича: “Сколько проклятий падет на мою несчастную голову”.

— Они до самой смерти не находили себе покоя, так как чувствовали, что их для чего-то применили, для чего-то они были выдвинуты на поверхность, но для чего?! — это было им трудно понять, — так истолковал кн. Щербатов душевные терзания Керенского и де Базили (старшего советника Николая Александровича).

— Им приходилось встречаться в эмиграции? — поинтересовался я.

— Нет. Я как-то сказал Александру Федоровичу, что де Базили здесь. Ответом было: я знаю. И не хочу его видеть. У де Базили был сын, другом которого стал Георгий, сын Брасовой, морганатической жены великого князя Михаила Александровича. В начале тридцатых де Базили подарил сыну автомобиль, кажется, “фиат-кватроченто”. Они с Георгием Брасовым поехали на нем кататься и разбились насмерть. Узнав об этом, де Базили сказал: это мойры меня преследуют!..

II

Но тогда о какой редакции акта отречения здесь идет речь? — обыкновенно ведь указывается, что Государь собственноручно изменил проект, вписав слова “…и за Сына” и проч. Быть может, имеется в виду известная телеграмма Государя, переданная им для отправки ген. Рузскому около трех часов пополудни 2 марта, — т. е. до прибытия во Псков Гучкова и Шульгина, — на имя председателя Думы: “…Я готов отречься от престола в пользу Моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве Моего брата Великого Князя Михаила Александровича”. В таком случае — это явная путаница, нарушение следственно-временных связей. Позднейшие (196

Государем, но… по тексту Ставки Престол передавался Наследнику Цесаревичу, а в подписанном Государем тексте… престол передавался Вел. Кн. Михаилу Александровичу… Это изменение никому в Ставке не было известно вплоть до получения известий об уже состоявшемся отречении”.

Что все это должно означать? — и сколько же существовало “окончательных версий” акта отречения? Есть только два допущения, примиряющих между собою сказанное Родзянко, полковником Сергеевским и другими: 1. Временный комитет Государственной думы обсуждал некий первоначальный вариант документа, в котором говорилось о передаче верховной власти

вел. кн. Михаилу, — без упоминания о Наследнике Цесаревиче, и вариант этот вообще мог быть неизвестен Государю — и далеко не всем в Ставке; 2. Текст, предложенный Государю на подпись, был не тем, который вскоре оказался распубликованным, и Его Величество узнал о подмене не сразу.

В январском выпуске французского журнала “Miroir dе L’Historiu” за 1967 г. были помещены воспоминания подполковника Генерального штаба Д. Тихобразова, офицера службы связи Ставки русской армии в Могилеве. Тихобразов рассказывает, что 4 марта 1917 года он, как дежурный офицер, оказался свидетелем сцены, произошедшей между отрекшимся Государем и начальником Генерального штаба ген. М. В. Алексеевым. Тихобразов будто бы увидел, как Государь передал Алексееву собственноручно написанную телеграмму для отправки ее новому правительству. Однако Алексеев отказался это сделать. “Невозможно, Ваше Величество, — услышал Тихобразов. — Это только скомпро-метирует и Вас и меня”. Спустя месяц Тихобразов узнал от начальника штаба, каково было содержание телеграммы. Государь (узнав об отречении вел. кн. Михаила Александровича) будто бы вновь изменил свое решение — и “дает

согласие на вступление на Престол Своего Сына”. Тихобразов приводит по этому поводу слова ген. Алексеева: удивительно, что Государь может еще думать о такой возможности, “тем более, что после отказа вел. кн. Михаила Александровича от принятия Власти, Престол перестал существовать”.

Уже цитированный нами полковник Б. Н. Сергеевский сомневается в существовании подобной телеграммы. Что же до слов, приводимых от имени ген. Алексеева, то, по мнению полк. Сергеевского, подобное навряд ли могло быть произнесено. “Ничто в Российском Законодательстве не дает никакого основания для такого суждения, — читаем мы в книге Сергеевского. — Лиц Императорского Дома, имевших по закону право на вступление на Российской Престол, было, в мужских и женских линиях потомков Императора Павла I, больше сорока. …Россия в те дни оставалась формально “Империей”, и отказ от Престола одного или двух Членов Императорского Дома не обращал ее в “республику”. И ген. Алексеев не мог не знать и не понимать этого”. Ген. Алексеев, пожалуй, очень

даже мог “этого не знать и не понимать”, но разве нельзя также предположить, будто Государь, узнав, что опубликованный Акт содержит столь существенные отличия против текста, им подписанного, потребовал исправлений? Нам следует непременно принимать во внимание такую возможность.

III

— Тут он, пожалуй, привирает. Да и кто, собственно, желал видеть М. А. Государем? Разве только Милюков, — комментирует кн. Щербатов.

“…Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов…”, — записывает за М. В. Родзянко его невестка. И далее — вновь, почти в тех же выражениях: “Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит… Великий князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно…” Читаем еще у Родзянко, что Гос. дума видела свою задачу “в умиротворении и приведении взволнованного моря народной жизни в должное успокоение. Такой мерой, несомненно, было отречение Императора Николая II и воцарение Цесаревича Алексея Николаевича при регентстве великого князя, Михаила Александровича. …Но …было уже поздно…”.