Грешники - Алексей Чурбанов

— Фотографируют?

— Не знаю, — она освободилась и двумя короткими движениями вытерла под глазами. — Ну так надоело жить одному или нет? Говори.

— Вот что, Сова, — произнёс Шажков, взяв её за руку, — жить одному это, конечно, здорово, но иногда бывает так тоскливо, что… сама знаешь… Грех это, одним словом, гордыня. Когда один живёшь, бывает, такие мысли приходят, таких глупостей понаделаешь! Вспоминать противно, а местами даже и страшно.

— Понимаю. Я вот живу с мамой, а мысли тоже разные приходят, и глупости делаю. Как же быть, скажи?

— Сова, спроси что-нибудь полегче, — Валя замолчал. Ему нечего было сказать сейчас своей Совушке. Софья не стала настаивать, а только спросила:

— Ты уже исповедался в грехах? Ты хотел.

— Не исповедали меня, — честно сказал Шажков, — физиономией не вышел.

— Что? Как это?

— Да понял священник, что я в первый раз, и решил, наверное, что не заслужил я в Пасху исповедоваться. Хотя, если честно, я и сам не подготовился, как надо. Попоститься надо было, а я на банкет ходил.

— Ну и как ты теперь, ещё раз пойдешь? На второй подход?

— Да надо бы, — не поддержав Совушкиной иронии, серьёзно ответил Валентин, — хотя не знаю, не знаю…

— Слушай, я говорила с одной моей подругой, она в церковь ходит. Не то что бы совсем, но не чужда, так сказать. Она сказала, что в церкви могут и гуртом исповедать, и грехи снять. Не по отдельности, а всем вместе.

— Да, могут, я знаю. Но это же совсем не то. Понимаешь, я не хочу гуртом, я хочу лично. Хоть это тоже можно считать гордыней. Не знаю… Если пойду ещё раз, то к тому же священнику. А то уважать себя перестану. Отец Владимир его зовут, нормальный, говорят, мужик.

— А я, наверное, не смогу вот так исповедаться, — взглянув Валентину в глаза, с некоторым даже испугом произнесла Софья.

— Может быть, и слава богу, Сова, — искренне ответил Шажков, — знаешь, какое это мученье!

3

После конференции на кафедре царило расслабление. С банкета принесли десяток закрытых и початых бутылок разнообразного спиртного, которое постепенно употреблялось сотрудниками. Профессор Климов сам в посиделках не участвовал, но смотрел на это сквозь пальцы, лишь бы студентам не бросалось в глаза.

Однажды уже часу в восьмом на кафедре остались четверо: Шажков, задержавшийся с дипломниками, Рома Охлобыстин, пришедший с лекции, доцент Маркова, занимавшаяся составлением сборника научных статей, и Настя Колоненко — просто потому, что была её очередь дежурить. За окном ещё светило майское солнце, никто из присутствовавших не был за рулём, и по этому поводу решили выпить бутылочку шампанского из банкетных запасов.

Валентин после конференции вернулся к чтению богословской литературы. Читал и прислушивался к себе, не откликнется ли. Иногда казалось, что откликается, но как-то невнятно. Не хватало заключительного толчка, последнего движения, чтобы раскрыться. Держать же накопившиеся мысли и чувства при себе становилось всё труднее.

Так вот, в тот вечер выпили бутылочку шампанского. Потом на огонёк заглянул ещё припозднившийся профессор Хачатуров, и открыли вино. Потёк расслабленный ни к чему не обязывающий разговор о том о сём, перемежаемый шутками и невинными приколами. Всем было хорошо. Тут-то Шажкову и попала вожжа под хвост. Он завёл разговор о вере. Точнее, произнёс монолог, который был благосклонно выслушан всеми, за исключением Ромы Охлобыстина. По существу, этот монолог ему и предназначался. Рома не сразу «поднял перчатку»: видимо прикидывал, нужно ли начинать дискуссию, но присутствовали женщины, и молча согласиться с тем, что говорил Валентин, означало для Ромы потерять лицо.

Охлобыстин стал возражать, дурачась и хохмя. Возник спор, в котором стороны поначалу обращались друг к другу в подчёркнуто вежливой форме, типа: «ты не совсем прав, дорогой мой», «позвольте возразить» или «я придерживаюсь противоположной точки зрения». Но развитие не заставило себя долго ждать.

Первым не выдержал Рома.

— Ты что, блин, всерьез считаешь, что женщина создана из ребра мужчины? Буквально? Или ты всё-таки отбросишь лицемерие и признаешь это за аллегорию? Если же ты признаешь это за аллегорию, то тогда и весь Новый Завет — это аллегория, и Троица — это аллегория. Тогда я с тобой согласен, полностью и безоговорочно. Тогда религия становится на своё место, а именно: она в аллегоричной форме отражает окружающую действительность, страхи, надежды и мечты человека и человечества или что там ещё. Тогда становится понятно и разделение на религиозные конфессии — каждому племени религия в наиболее близкой ему форме. Что, не так?

— С точки зрения атеиста — это так, а с точки зрения верующего — не так, — принял вызов Валя. — Ты говоришь не с точки зрения науки, а с точки зрения обыденного сознания. А обыденное сознание — штука обоюдоострая. Это убийца и религии и науки тоже, потому что не терпит ничего сложного. Теория «большого взрыва», в том виде как она популяризируется сейчас — это плод обыденного сознания. Или «чёрные дыры». То же и с Адамом и Евой.

— Ну, вот видишь, ты ушёл от ответа. Причём здесь «чёрные дыры»? Тебе-то твоя религия говорит, что нужно верить в Адама и Еву буквально, иначе ты не христианин. Или ты не понял? Буквально!

— Да понял я всё. Верить же, а не искать подтверждения опытом.

— И ты веришь?

— Верю.

— Врёшь! Валя, я тебя хорошо знаю. Тебе хочется устойчивости, чётких координат, душевного спокойствия. Вот ты и нашёл отдушину. Очень удобно и современно. Женщинам нравится, — кивнул Охлобыстин на Настю Колоненко, которая мгновенно опустила глаза и стала перекладывать папки на столе, — с тем же успехом можно было бы заняться спортом или посещать психотерапевта.

— Не то, не то, Рома, — Шажков сам уже завёлся, — ты пойми: вера, даже в моём примитивном, начальном понимании и ощущении — это свобода. Глубинная такая, исконная свобода. Почувствуешь это, и назад не хочется.

— Свобода от чего? Свобода от знаний? От истины? Ну, давай, вперёд и с песней, — Роман сделал энергичное движение ногой, как будто пинал под зад.

— Нет, ты не понял. Да и как ты можешь понять с такой одержимостью? Свобода по-научному — это осознанная необходимость, как говорил Маркс, а мы все бездумно повторяем. Только на самом деле это и не свобода вовсе. Настоящая свобода ничем земным не ограничена, только Богом. Свобода от страха земного, зависти, ненависти. Она разумом не оценивается, а только ощущается… как благодать. Ты с Богом и ты свободен!

— О! — указав рукой на Шажкова, только и сумел выговорить Охлобыстин. Потом махнул рукой: — Хорошо, ладно, свобода-несвобода. Динозавры были? Неандертальцы были?