История Средних веков - Сергей Нефедов

Его звали Данте Алигьери.

РОЖДЕНИЕ ПОЭЗИИ

Он был великий поэт и философ и

писал самым изысканным слогом,

какой был в нашем языке до него

и после него.

Данте родился в 1265 году в семье небогатого рыцаря-флорентинца. Когда ему было девять лет, он впервые повстречал Беатриче – девочку в красном платьице; она не обратила на него внимания и прошла мимо – но мальчик Данте понял, что это идет его госпожа и его судьба. Потом он шестнадцать лет поджидал её на улицах, ловил случайные взгляды, писал ей стихи – он был одержимым, как все гении. Но Беатриче умерла, ни разу не поцеловав своего поэта – и Данте едва не умер от горя, его спас только Господь Бог. Данте обратился к Богу с той же одержимостью, с какой он любил Беатриче, он проводил дни в церкви и читал труды богословов, стараясь понять смысл сущего. Затем его захватила жизнь, политика и борьба; он сражался как рыцарь в битве при Компальдино, был членом городского совета, но его партия потерпела поражение, и Данте превратился в изгнанника, терпел нужду и познал горечь чужого хлеба. Всё это время он писал свою единственную поэму, которую назвал «Комедией» – впоследствии очарованные стихами потомки стали называть её «Божественной комедией». Он описывал то, что видел на стенах соборов и то, что переживал в душе – великую легенду об аде и рае; он пытался представить то, что, как полагали, ожидает всех смертных, о чём одни думали с радостью, а другие с содроганием.

Здесь нужно, чтоб душа была тверда,И страх не должен подавать совета…

Только одержимый верой гениальный поэт мог живописать все ужасы, которыми наделило его воображение ад:

Я был в краю, где свет умолк вполне,Где воздух был, как в бурю воет море,Когда все ветры меж собой в войне,Там адский вихрь, бушуя на просторе,Без отдыха мчит души в царство мглы,Крутит, бичует, умножает горе…

Кошмар ада – это был призрак, перед которым трепетало всё средневековье: всякий верующий думал о том, что его ожидает – и этот жуткий призрак не раз останавливал руку убийцы и заставлял пасть на колени грабителей и насильников.

Я был, страшусь сказать, уж там, где льдом,Со всех сторон затёрты души злые,Сквозя под льдом, как крошки под стеклом…

Поэма Данте – это был символ средневековья, с его истовой верой, с его соборами, с его кружевами из камня, барельефами, на которых корчились грешники. Средневековье знало лишь сильные и грубые чувства – голод, страх, боль; место любви тогда занимало милосердие, любовь к богу, а нежность и любовь к женщине – то были неведомые чувства, ведь рыцари брали женщин насилием. Но средневековье подходило к концу, рыцарские замки были разрушены, и при дворах новых монархов говорили об искусстве, о поэзии и о прекрасных дамах. И вот неожиданным диссонансом на смену мрачному Данте явился другой поэт, певший о радости и любви – его звали Петрарка:

Благословляю день, и месяц и годину,И час божественный, и чудное мгновенье,И тот волшебный край, где зрел я, как виденье,Прекрасные глаза, всех мук моих причину…Но это была уже поэзия другой эпохи.

ТРАГЕДИЯ СТРАНЫ ТРУБАДУРОВ

Во многой мудрости много печали, и

кто умножает знания, умножает печаль.

Италия была страной великих поэтов, но была ещё одна страна, где голос поэзии звучал столь же сладкозвучно. Там тоже были города, очень похожие на итальянские; там тоже были украшенные барельефами соборы, и всё остальное – тёплое море и зелёные горы – всё остальное было очень похоже на Италию. Эта страна называлась Лангедок – «Земля языка ок», а к северу от неё, за горами, простиралась страна, которую называли Франкией или Францией; она была усеяна замками, владельцы которых вели между собой бесконечные войны. Язык ок был в чём-то похож на итальянский, а в чём-то на французский; все эти наречия произошли от древней латыни, и местных поэтов, «трубадуров», хорошо понимали по обе стороны Альп. Трубадуры пели о любви, о рыцарской отваге и жестоко высмеивали монахов – дело в том, что лучшие земли Лангедока принадлежали монастырям, и, как горожане, так и рыцари не любили заевшихся монахов. По заветам Христа монахи должны были вести скромную и воздержанную жизнь, молиться богу и помогать бедным – но во время господства варваров эти заветы были забыты; епископы и аббаты предались страсти к наживе и, подражая баронам и графам, принялись обирать крестьян и горожан. Многие епископы были сыновьями местных сеньоров, получившими свой сан неправедными путями; они не умели читать молитв, но зато охотно участвовали в рыцарских схватках. Благочестивый папа Григорий VII пытался было навести порядок, но потом всё вернулось на круги своя – так что жадность и распутство священников вошли в поговорку. Между тем, началось Сжатие, земли не хватало, в страну часто приходил голод – и на этом фоне неправедные богатства святых отцов бросались в глаза всякому. Народ не мог поверить, что проповедующие в храмах священники действительно служат господу, он искал других учителей – и такие учителя вскоре нашлись.

История обладает свойством повторяться снова и снова, в разных странах в разное время происходят удивительно похожие события; как только демографическая кривая подходит к определённой точке, как только начинается Сжатие, появляются новые пророки и вожди, которые говорят одно и то же: "Кто не работает, тот да не ест!" Когда-то, в VIII веке, старец Сильван нашёл эту фразу в посланиях апостола Павла и, объединив под этим лозунгом верующих, создал могущественную секту, потрясшую основы Римской Империи. Секта павликиан потерпела поражение, но не погибла; она продолжала действовать в Малой Азии и в Болгарии -причём, подвергаясь преследованиям, павликиане представляли окружающий мир во всё более мрачном свете; так же, как последователи древнего пророка Мани, они утверждали, что этот мир создан не богом, а дьяволом.

Болгарские павликиане называли себя "катарами" – чистыми, потому что они полностью отрекались от созданного дьяволом мира, его соблазнов и удовольствий, и доводили себя постом до изнеможения. Всё это производило неизгладимое впечатление на приезжавших в Константинополь западных купцов, и некоторые из них обращались в веру катаров, а другие привозили с собой "чистых" святых отцов. Учение павликиан быстро распространилось по городам Лангедока и вскоре породило новых пророков: около 1170 года купец Пётр Вальд из Лиона роздал своё имущество бедным, и, подобно старцу Сильвану, стал читать перед крестьянами послание апостола Павла. Последователи Вальда жили подобно древним христианам, "имели всё общее и разделяли всем смотря по нужде каждого". По Лангедоку и по Италии ходили тысячи одетых в рубища праведников-"совершенных", и народ видел в них настоящих святых людей, обращался к ним за отпущением грехов и подавал им милостыню. Вскоре ересь охватила весь Лангедок, церкви опустели, люди отворачивались от священников и епископов, и даже тулузский граф Раймунд тайно помогал катарам. Римский папа Иннокентий III послал в Тулузу своих проповедников, но они не имели успеха – несмотря на то, что некоторые из них (к примеру, брат Доминик), подражая "совершенным", ходили босиком и в рубищах. В 1208 году один из посланцев папы был убит – и тогда папа провозгласил против Лангедока Крестовый поход.

Это было неслыханное дело: крестовый поход против европейской и, как все считали, христианской страны – однако франкским рыцарям было всё равно, кого грабить и убивать. Крестоносцы воевали в Лангедоке с той же варварской жестокостью, что и на Востоке; они уничтожали целые города – причём посланцы папы призывали убивать всех подряд, католиков и еретиков. "Господь узнает своих",– говорили они. Цветущая страна обратилась в пепелище, виноградники были вырублены, поля опустели, города лежали в руинах. Римский папа поручил брату Доминику преследовать уцелевших еретиков и создал для этого орден монахов-доминиканцев; они называли себя "псами Господними", и их символом была собака с горящим во рту факелом. Доминиканцы проводили "инквизицию" – то есть "расследование"; если после допроса и пыток подозреваемый "еретик" сознавался и каялся, то его ждала тюрьма, если не сознавался – то его отправляли на костёр. Чтение Библии отныне было разрешено только монахам и священникам – дабы простолюдины не повторяли слов апостола Павла. Была введена цензура, на площадях запылали костры, и первой сожжённой книгой была "Метафизика" Аристотеля. Это произошло в Париже, в присутствии студентов и профессоров Парижского университета, которые имели неосторожность читать рукопись древнего мыслителя. Книга была привезена из сожжённого крестоносцами Константинополя и теперь горела в маленьком костре, разведённом специально ради неё. Профессора в мантиях молча стояли вокруг, а учёный монах-инквизитор шевелил палкой угли и нравоучительно повторял: