Орикс и Коростель - Маргарет Этвуд

– Может, они хотели, чтоб их увидел Бог, – сказала Орикс. – Как думаешь, Джимми? Может, они перед Богом выпендривались? Мне так кажется.

У каждого имелись идеи, что должно быть в фильме. Такой или сякой фон – стулья или деревья, иногда нужны были веревки и крики, иногда туфли на каблуке. Порой они говорили: «Делайте, как я сказал. Я плачу…» – или что-нибудь в этом духе, потому что в фильмах у всего была цена. У каждого кивка, цветка, предмета, жеста. Если люди придумывали что-то новенькое, начиналось обсуждение, сколько это будет стоить.

– Вот так я узнала главное в жизни, – сказала Орикс.

– И что же ты узнала? – спросил Джимми. Ему не стоило есть пиццу и тем более курить траву: его слегка мутило.

– Что у всего есть цена.

– Не у всего. Так не бывает. Не купишь время. Не купишь… – Он хотел сказать «любовь», но умолк. Чересчур слащаво.

– Да, купить не можешь, но цена все равно есть, – сказала Орикс. – Она у всего есть.

– У меня нету, – Джимми пытался шутить. – У меня нет цены.

Ошибся, как всегда.

Сниматься в кино, сказала Орикс, значит делать, что говорят. Если хотят, чтобы ты улыбалась, надо улыбаться. Если хотят, чтобы ты плакала, надо плакать. Что бы ни требовали, все выполнялось беспрекословно: девочки боялись не выполнять. Они делали, что говорят, со всеми мужчинами, которые приходили, а иногда эти мужчины делали что-нибудь с ними. Это называлось снимать кино.

– Что-нибудь? Какое что-нибудь? – спросил Снежный человек.

– Ты знаешь, – ответила Орикс. – Ты видел. У тебя фотография есть.

– Я только это и видел, – ответил Снежный человек. – Только один, где ты снималась.

– Скорее всего, ты и другие видел. Просто не помнишь. Я могла выглядеть иначе, в другой одежде, в других париках, делать совсем другое.

– Что другое? Что они тебя заставляли делать?

– Эти фильмы, они все одинаковые, – сказала Орикс. Она вымыла руки и теперь красила ногти, изящные овальные ногти, такие безупречные. Персиковый лак подходил к ее цветастому саронгу. Она умудрялась совсем не испачкаться, ни единого пятнышка. Потом она принималась красить ногти на ногах.

Детям было не так скучно сниматься в кино, как заниматься тем, чем они все остальное время занимались, – то есть практически ничем. Они смотрели мультики на старом DVD-плеере в соседней комнате – какие-то звери гонялись за мышками и птичками и никак не могли их поймать, – или причесывали и заплетали друг другу волосы, или ели и спали. Иногда приходили другие люди, чтобы снимать другие фильмы. Взрослые женщины, у которых уже выросла грудь, и взрослые мужчины – актеры. Детям разрешали смотреть, как снимают эти фильмы, при условии, что они не будут мешать. Хотя иногда актеры возражали, потому что девочки хихикали над их членами – такими большими, а потом вдруг совсем маленькими, – и тогда детей отправляли в комнату.

Дети очень часто мылись – это было важно. Обливались из ведра. Надо выглядеть чистенькими и миленькими. В дурные дни, когда делать было нечего, девочки уставали и маялись, ссорились и дрались. Иногда им давали покурить травы, чтоб угомонились, или чего-нибудь выпить – может, пива, – но никаких тяжелых наркотиков, от них люди сморщиваются, и никаких сигарет. Главный мужчина – тот, который большой, не оператор – сказал, что им нельзя курить, а то зубы почернеют. Но они все равно иногда курили, потому что человек с камерой делился с ними сигаретами.

Человек с камерой был белым, звали его Джек. Его дети видели чаще всего. Волосы у него походили на обтрепанную веревку, а еще он сильно пахнул, потому что ел много мяса. Он столько мяса ел! Он не любил рыбу. И рис не любил, зато любил лапшу. И чтобы в ней было мяса побольше.

Джек говорил, что там, откуда он родом, делают совсем другое кино, хорошее, дорогое кино, лучшее в мире. Твердил, что хочет вернуться домой. Говорил, что не умер только по чистой случайности, – странно, что эта страна его еще не доконала своей отвратительной едой. Говорил, что однажды чуть не помер от какой-то жуткой заразы, от воды подхватил, и спасся лишь потому, что упился в зюзю – алкоголь убивает бактерии. Потом ему пришлось объяснять, что такое бактерии. Девочки смеялись над бактериями, не верили в них, но верили в болезнь: они такое видели. Это все злые духи, всякий знает. Злые духи и плохая судьба. Джек просто не читал правильные молитвы.

Джек говорил, он бы все время болел от этой гнилой еды и воды, да только желудок у него крепкий. В этом бизнесе, говорил он, человеку нужен очень крепкий желудок. Говорил, что камера у него старая как мир, свет отвратительный, нечего удивляться, что фильмы – дешевое говно. Говорил, что хочет миллион долларов, только он все профукает. Деньги у него не задерживаются, скатываются с него, как вода с намасленной шлюхи.

– Когда станете большими, девочки, не будьте как я, – говорил он. А девочки смеялись, они знали: что бы с ними ни случилось, они никогда не станут такими, как Джек, огромный смешной дядька с веревочными волосами и членом, как сморщенная морковка.

Орикс сказала, у нее был не один шанс разглядеть эту морковку вблизи, потому что, когда фильмов не снимали, Джек хотел делать с ней то же, что в фильмах. А потом всегда грустил и извинялся. Загадочно.

– И ты делала это бесплатно? – спросил Джимми. – Ты же говорила, у всего есть цена. – Он чувствовал, что спор про деньги проиграл, и желал отыграться.

Орикс помолчала, взяла кисточку для лака. Посмотрела на свою руку.

– Я с ним менялась, – наконец сказала она.

– Менялась? – удивился Джимми. – Что этот жалкий неудачник мог тебе предложить?

– Почему ты думаешь, что он плохой? – спросила Орикс. – Он никогда не делал ничего такого, чего не делал ты. Он, кстати, многое из этого не делал.

– Но я же не против твоей воли это делаю, – сказал Джимми. – И к тому же ты теперь взрослая.

Орикс рассмеялась:

– А что такое моя воля? – Наверное, поняла, что он обиделся, и перестала смеяться. – Он научил меня читать, – тихо сказала она. – Говорить по-английски и читать английские слова. Сначала говорить, потом читать, у меня сначала не очень хорошо выходило, я до сих пор плохо говорю по-английски, но ведь надо с чего-то начинать, ты как думаешь, Джимми?

– Ты отлично говоришь, – сказал Джимми.

– Не надо меня обманывать. Вот так. Это много времени заняло, но он был очень терпеливый. У него была книжка, не знаю, откуда он ее взял, – детская книжка. Про девочку с длинными косичками и в чулках – это сложное было слово, «чулки», – и она везде бегала и делала что хотела. И мы про нее читали. Хорошая была сделка, потому что, Джимми, понимаешь, если б я не согласилась, я бы не могла с тобой сейчас разговаривать, разве нет?

– На что согласилась? – спросил Джимми. Он уже закипал. Окажись тут сейчас этот Джек, говна кусок, Джимми шею бы ему свернул – как носок выжал. – Что ты ему делала? Отсасывала?

– Коростель прав, – холодно ответила Орикс. – У тебя совсем не изящное мышление.

«Изящное мышление» – просто матсленг, снисходительный жаргон гениев от математики, но Джимми все равно обиделся. Нет. Он обиделся, потому что Орикс с Коростелем обсуждали его у него за спиной.

– Извини, – сказал он. Надо было головой думать, прежде чем ей грубить.

– Может, сейчас я бы и не стала так делать, но ведь я была ребенок, – сказала Орикс уже мягче. – Почему ты злишься?

– Я на такое не куплюсь, – сказал Джимми. Почему она так спокойна? Где ее ярость, как глубоко она сама ее запрятала и как вытащить ее на поверхность?

– На что ты не купишься?

– На эту твою идиотскую историю. Все так сладенько, все так мило, чушь какая.

– Если ты на это не купишься, Джимми, – сказала Орикс, глядя на него с нежностью, – то на что тебя купить?

У Джека было свое название для дома, где снималось кино. Он называл его «Деткилэнд». Девочки не знали, что это значит – английское слово, английская идея, – а Джек не мог объяснить.

– Ладно, детки, подъем, – говорил он. – Вот конфетки! – Иногда он приносил им конфеты, чтобы побаловать. – Хотите конфетку, конфетки? – говорил он. Это была шутка, но они ее тоже не понимали.

В хорошем настроении или под кайфом он давал им посмотреть фильмы с их участием. Они знали, когда он нюхал или кололся – он тогда был счастливее. Во время работы он любил включать поп-музыку, что-нибудь ритмичное. Называл это битом. Элвис Пресли или что-нибудь в этом роде. Джек говорил, ему нравится старая музыка, тогда, говорил он, у песен еще были слова.

– Возможно, я сентиментален, – говорил он, а девочки не понимали и терялись. Еще ему нравились Фрэнк Синатра и Дорис Дэй. Орикс выучила все слова песни «Love me or leave me»[18] еще до того, как поняла, что они значат. – Спой нам джаз Деткилэнда, – говорил Джек, и Орикс пела. Джеку очень нравилось.

– Как его звали? – спросил Джимми. Вот ведь хряк этот Джек. Джек – хряк. Хряк Джек. Легче, если обзываться, думал Джимми. Он бы шею этому Джеку свернул.