Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Лучше уж ВИЧ, есть какая-то гарантия, что приговор будет приведен в исполнение не сразу. А вовремя поданная апелляция вообще отложит его на неопределенный срок.

— Подожди, я с тобой! — крикнула Елизавета и устремилась следом за Праматерью.

Лестничный пролет включает в себя девятнадцать ступенек.

По всем девятнадцати ступенькам Елизавета карабкается на своем любимом коньке — в состоянии ли?..

В состоянии ли Елизавета полюбить больного СПИДом? — э… э… э… все может быть.

Она не дикарка, не зулуска, а вполне себе толерантный среднеевропейский человек. Она даже знает наизусть кое-что из философской лирики Уолта Уитмена, чьи верлибры вселяют надежду в сердца обреченных. Общих тем с больным не так уж мало: кроме Уолта Уитмена есть еще Фредди Меркьюри (пострадавший от СПИДа), Рудольф Нуриев (пострадавший от СПИДа) и, наконец, супермегакосмические режиссеры со сходными проблемами — Дерек Джармен и Сирил Коллар. Все они уже покинули мир по причине болезни, но заострять внимание на этом аспекте Елизавета не станет. Ах да, можно еще подискутировать о фильме «Филадельфия», где ВИЧ-инфицированный герой Тома Хэнкса являет всем желающим беспримерное мужество и широту души.

Больной и Елизавета сойдутся на почве взаимного доверия и поддержки; слава богу, о страсти и ее проявлениях речи не зайдет: больным нужно экономить силы для противостояния болезни. Следовательно, от Елизаветы никто не потребует обнажать грудь и то, что находится ниже. Сама собой отпадет необходимость лежать в постели, натягивая простыню на подбородок и мучительно соображая: в каком ракурсе она будет выглядеть лучше всего. Ни в каком! Самый беспроигрышный ракурс в этой ситуации (и для Елизаветы, и для больного) — дружеское участие, сострадание, душевное тепло, одинаково комфортное и по Цельсию, и по Кельвину, и по Фаренгейту. Да, она могла бы полюбить больного СПИДом, какое счастье! Вопроса с будущим местом жительства тоже не стоит: Елизавета, конечно же, отправится следом за больным в больницу или вообще — в закрытую частную клинику санаторного типа. Она видела несколько телевизионных сюжетов, посвященных таким клиникам: это впечатляет. Чем Елизавета будет заниматься в клинике? Какая разница чем — любить своего больного. А также ухаживать за ним по мере слабых сил и даже ставить ему капельницы.

— …Пришли! — шумно выдохнула Наталья, остановившись перед обитой дерматином дверью, единственной на седьмом этаже.

Дерматин пребывал не в лучшем состоянии, в некоторых местах его куски отошли и свисали клочьями. В образовавшиеся таким образом пустоты были заткнуты газеты, рекламные буклеты и бело-красные бумажки, отдаленно напоминающие счета. Вытащив и бегло осмотрев парочку из них, Праматерь произнесла одно-единственное слово («херово!») и принялась жать на кнопку звонка. А потом обрушила на несчастный дерматин всю мощь своих кулаков.

Никакого ответа.

— Неужели кони двинул?

В голосе Натальи сквозили несвойственные ей волнение, беспокойство и какое-то отчаяние. Но волнение не помешало ей подмигнуть Елизавете и произнести сакраментальное:

— Если двинул — считай, что тебе повезло, Элизабэтиха. Одним мудофелем меньше.

Не успела Елизавета дежурно попенять Праматери на ее черствость и бездушие, как она распахнула пасть своей вечной спутницы — огромной хозяйственной сумки, куда легко помещалось все, что угодно. Все сущее — от тираннозавра до Пизанской башни. На этот раз из сумки была извлечена огромная связка ключей самой разной величины и конфигурации. Подумав секунду, Наталья выбрала один — длинный, с симметрично расположенными бородками. Вставленный в замок и несколько раз провернутый, он открыл двум социальным работникам путь в квартиру.

Оказавшись в темном коридоре, Наталья несколько раз шумно втянула ноздрями воздух.

— Вроде трупятиной не воняет, а?

— Не воняет, — подтвердила близкая к обмороку Елизавета.

— Или подох не так давно.

— Совсем недавно…

Неужели это говорит она — кроткая, как овца, Елизавета Гейнзе? С другой стороны, в таком мрачном помещении чего только не скажешь. А коридор на редкость мрачный. И — совсем пустой. Непохожий на все предыдущие коридоры, в которых побывала Елизавета. Те — старческие — были захламлены, наполнены множеством полезных и совершенно бесполезных вещей. И, следовательно — воспоминаний. О долгой жизни, прожитой так, как хотелось. Или не так, как хотелось, но это детали. Вытащи из этой горы прошлого хоть одну бумажку, хоть одну скрепку — и она обрушится, и зыбкая связь времен прервется. А связать ее заново не хватит ни времени, ни сил. Лучше уж ничего не трогать, оставить все, как есть.

К захламленным стариковским коридорам Елизавета относится с пониманием.

А к этому — нет.

Хоть он и пустой, но это обманчивая пустота.

Как будто кто-то, находящийся там, в глубине пустоты, все тщательно прибрал за собой, произвел зачистку местности. Не оставил ни одного следа, по которому его можно было бы отыскать. Никто не найдет Находящегося-В-Пустоте, даже воспоминания. У воспоминаний хороший нюх, но здесь он не помощник.

Хорошо еще, что Праматерь Всего Сущего со мной, думает Елизавета, вон ее силуэт маячит в дверном проеме.

— Илюха! Сдох ты, что ли? — рявкнула Наталья и скрылась в комнате.

Все еще исполненная дурных предчувствий, Елизавета потрусила за ней.

Комната оказалась небольшой, всего-то метров около пятнадцати. Скошенный потолок, два окна без занавесок с низкими подоконниками, беленые стены. Из мебели присутствовали платяной шкаф, железная кровать с кучей разнокалиберных одеял, сиротские стол и стул. И огромное кресло, стоящее лицом к окнам. Елизавета поставила бы кресло точно так же: вид из окон внушал неожиданный оптимизм. Сплошные крыши и приличный кусок неба над ними. Из-за того, что подоконники были низкими, возникала иллюзия: небо и крыши находятся прямо здесь и являются естественным продолжением пятнадцати квадратов. И в любое время можно совершить прогулку по облакам. Наверное, хозяин так и поступил, отправился бродить по облакам — никого в комнате не было.

На первый взгляд.

Наталью это не смутило. Она покружила по комнате, остановилась перед креслом — и тут, на смену озабоченности последних пяти минут, пришла улыбка. Совершенно ослепительная. Так, на памяти Елизаветы, Праматерь Всего Сущего не улыбалась еще никому.

— Ну привет, доходяга, — обратилась Наталья непосредственно к креслу. — Вижу, еще шевелишься. А я уже прикидывала, как труповозку половчее вызвать.

— Если бы сдох — тебе бы сообщили в новостях, — ответило кресло мужским голосом. Глуховатым, слабым, но достаточно отчетливым.

— А ты чего двери не открыл?

— Не хотел.

— Я тебе гостя привела.

— Из конторы ритуальных услуг? Мерки для гроба снять?

— He-а. Не его, хотя мысль хорошая.

— Агента по недвижимости? Зря стараешься. Ты же знаешь, квартира уже завещана Элтону Джону.

— Все время об этом забываю. Повезло старине Элтону, такие хоромы на него свалятся! Как бы от счастья не спятил. Устроит здесь летнюю резиденцию для приема местной пидорасни и тебя, благодетеля, добрым словом помянет.

— Хоть кто-то помянет, — огрызнулось кресло.

— Элизабэтиха, иди-ка сюда! Не стесняйся.

Ничего она не стесняется. За те несколько дней, что Елизавета походила с Праматерью по адресам стариков, чего только не было. В основном — вопиющая, махнувшая на себя рукой бедность. Затем — бедность, которая старается хотя бы выглядеть благородной. Затем — бедность, которая старается выглядеть не бедностью, а относительным достатком (просто временно чего-то не хватает).

При первом знакомстве с кем-либо Елизавета совершает обязательные ритуальные телодвижения: втягивает живот, втягивает щеки и, напротив, вытягивает шею. Старается выглядеть не толстой жабой, а все той же лягушкой агалихнисом (просто временно чего-то в переизбытке). Что-то подобное она мгновенно проделала на пути к креслу.

Сейчас станет ясно, какой он — Илья, но настраиваться надо на худшее. Раз человек даже не захотел (или — не смог?) подняться, чтобы открыть входную дверь — с ним явно не все в порядке.

…Он был очень худой, чтобы не сказать — изможденный. Вот бы мне усохнуть до таких размеров, невольно подумала Елизавета, и тут же содрогнулась от низости собственных мыслей. Он был худой, а кресло — слишком велико для него. Едва ли он занимал больше одной трети кресельного пространства, а если снять с него всю одежду — получилось бы и того меньше. Одежды было примерно столько же, сколько одеял на кровати, такой же разнокалиберной. Стеганый ватный халат, под ним — джемпер, под джемпером — клетчатая рубашка и футболка. И еще бейсболка козырьком назад, Елизавета прочла надпись на ней, когда подходила к креслу —