Человек из-за Полярного круга - Леонид Кокоулин

— Может, картошек достану.

— Хорошо бы, — вздыхает Пронька. — Где их взять, картошек-то? — Прокопий идет за прорабскую. Возвращается, согнувшись под рюкзаком, под мышкой скатанная в рулон палатка.

— А это зачем?

Ушаков запрокидывает голову и едва успевает подхватить кепку. Небо синее, глубокое, ни облачка, ни тучки.

— Так, на всякий случай.

Прокопий берет Дашку.

— Да ты ее завьючь, — советует Шавров.

— Еще чего, — бурчит Пронька, — что я, выболел, не донесу?

— Ну ладно, ни пуха ни пера…

Шавров провожает его до дороги и долго смотрит вслед.

Прокопий, словно гном, с большим рюкзаком за спиной — впереди. Шавров чувствует, как Дашка напирает сзади и подгоняет Прокопия. Он сам приучил ее так ходить. Даже с возом Дашка не натянет повод.

Ушаков огибает косогором острый заступ черного ерника и по крутому склону сводит Дарью к болотам. Колыхаясь, маревом струится напоенная солнцем, только что освободившаяся от снега земля. От быстрой ходьбы Пронька разморился, в обычно бледное лицо влился румянец. Пот застил глаза. Незло зудел одинокий крупный, похожий на цаплю комар.

— Стой, Дашка, — одернул он кобылу, когда под ногой зачмокала сырость. — Куда мы так разогнались? Давай дух переведем.

Он вернулся на сухое место к кусту. Дашка сразу принялась обкусывать клейкие почки карликовой березки.

— Сладко? — спросил Пронька и взял в рот клейкий зачаток листка. — Ну чего жадничаешь? — Он выплюнул горькую, терпкую зелень. — Давай-ка лучше переобуемся.

Пронька накинул на куст повод, а сам, сбросив рюкзак, сел переобуваться. Надел сапоги, ботинки спрятал в рюкзак. В сапогах с отворотами Пронька походил на мушкетера, только шпаги не хватало.

Пока Дашка грызла куст, Пронька нарвал с кочек молодой травы, пробившейся сквозь старую осоку, поднес Дашке. Раздувая ноздри, она шумно обнюхала «букет».

— Да ешь, — поторопил ее Пронька, — еще нарвем, вон сколько вкуснятины.

Пока пересекали марь, Дарья из серой стала сивой. А Пронька и кепку сбросил. Палатка мешала, оттянула руку, то и дело приходилось ее поправлять.

— Дураки ненормальные, — ругал себя Пронька. — Можно было обойти марь, нет — поперлись прямо. А прямо только вороны да сороки летают. Зато чуешь, Дашка, как зеленью дурманит? Это тебе не бензин нюхать.

Но Дашка не принюхивалась. От ее копыт только ошметки грязи летели.

— Молодец, Дашка, — подбадривал Пронька. — Если бы осенью забуравились сюда, буксовали бы до третьих петухов.

Пронька вывел Дашку к речке.

— Ну вот видишь, — показал он голубые лоскутки воды в зарослях ерника и вербы. — Во-он за тем поворотом бросим якорь, — Пронька вытянул руку. — Гора Бобыль уже сняла свою снежную папаху. Это значит дождик верховья прошиб. Не слышала вчера гром? А я слыхал, и зарница сверкала. Так что видишь, как вода прет. Может, палатку поднесешь? Давай, Дашка, я без привычки в этих бухалах ноги повывертывал.

Пронька похлопал Дарью по спине.

— Да ты не дребезжи, не бойся.

Только занес палатку над спиной, как Дарья, всхрапнув, присела на задние ноги.

— Ну-ну, вот не хочешь, не надо. Эх ты, на, смотри, — Пронька похлопал по палатке. — Видишь, неживая. Могу и сам нести.

Березки дымились бледно-зеленой листвой. И незабудки преткнулись из земли — топорщатся. Из-под ног выпорхнул и застонал кулик. Дашка от неожиданности чуть не вырвала повод из рук Прокопия. Прокопий остановился. Под ногой, словно в горсти, в старой пожухлой траве лежало четыре продолговатых в крапинку яичка.

— Смотри не наступи, — показал Пронька на гнездо. — Ишь, какой мужественный. До последнего сидел в гнезде и не выдавал себя. Могли бы и растоптать.

Откуда-то выпорхнул и застонал еще один кулик.

— Ну что вы так страдаете, надрываетесь? Никто ваши яйца не тронет. Ошалели, с ног сбить готовы. И как они запоминают дорогу сюда? Видать, всякому родина милее всего на свете, правда, Дашка?

Дашка легко ступала следом и в такт шагам помахивала головой.

— Смотри, сколько воли у нас. Летай, лопай комариков сколько твоей душе угодно. Скоро их миллионы напрет. Летай с открытым ртом, полное брюхо набьется.

Пронька вывел кобылу на залитый солнцем крепкий зеленый берег и сразу сбросил с плеча ношу. Дашка, почуяв воду, потянулась к реке.

— Иди, пей, вон сколько воды.

Плес рябил в солнечных бликах, у Прокопия кружилась голова. Но он тут же спохватился, сбежал к воде, схватил повод Дашки.

— Нет, милашка, так нельзя. Кто знает, что у тебя на уме. Удерешь. Как отчитаюсь перед Шавровым?

Пронька снивелировал глазом, где погуще трава, сходил за веревкой, и Дашка потянулась глодать березку. Что-то, видимо, в березке есть. Пронька решил еще раз попробовать, бросил в рот зелень.

— Черемухой отдает. Зря бы кобыла не стала охминать, конягу не проведешь.

Пронька снова переобулся в ботинки, разбросал на кусты портянки. Достал из рюкзака топорик и пошел ладить костер.

Из-за дальней горы на горизонт выползали длинные перистые облака и тянулись через край неба к северу. Пронька вырубил для тагана рогульки, натаскал плавника, распалил костер, приставил чайник и тогда уж развалился на палатке, блаженно раскинув руки.

— Ну, вот мы и на курорте. — Приподнялся на локоть, поглядел, что делает Дашка. «Давно ли была жеребушкой, теперь настоящая лошадь», — любовался Пронька. И удивлялся, как летит время. «Не будь Дашки, мертва была бы природа, без нее не луг — Сахара», — пришло ему на ум.

— Верно, Дашка? — крикнул Пронька.

Услышав свою кличку, кобыла повернула голову, навострила уши.

— Ну, а я что говорю? Соображает. Может, коняги между собой и разговаривают. Интересно, коняга или собака сообразительнее? Конечно, Дашка перетянет по уму, — твердо решает Пронька.

Дашка уже обглодала куст и смотрела на Ушакова.

— Ну конечно, на этой полянке и на окрошку не наскребешь. — Пронька поднялся, выдернул кол и перенес его на другое место. Каблуком он постарался вдавить его в землю.

— Мало весу. Смотри, Дарья, как я. — Пронька пробалансировал на колу. — Чаю попьем, жирку наберем и кол тогда воткнем, а пока валяй, гуляй.

Закипел чайник, и костер отозвался шипением. Пронька прихватил рукавом пиджака чайник, снял с огня. Натряс из пачки в ладонь «цейлонского», понюхал и тогда сыпнул в чайник. Выложил на палатку хлеб. На дне рюкзака Пронька нащупал бутылку, примял в палатке лунку, поставил ее туда.

— Так. Теперь, можно сказать, стол накрыт. — Он спустился к речке, ополоснул кружку и вернулся к столу. Сдернул с бутылки пробку, плеснул в кружку пару добрых глотков. Кружку оставил, вырезал из талового прута рожень, заострил его кинжалообразно, нанизал кусочки сала, поперчил, посолил и пристроил рожень над костром. Подкинул в огонь гнилушек, чтобы сало подкоптилось, подрумянилось.

А вокруг стояла первозданная, глубинная тишина. Хорошо бы с Женей здесь. Как иван-чай в сережку пыжится, аж побагровел. Женя, Женя! Куда уж нам, пыжься не пыжься. Сам Шавров сватал. Интересно бы знать, почему она ему отказала. Поди, узнай. Ушаков вслушался в тишину, о чем-то спокойно шелестела река, а вот другой звук — взахлеб говорят ручьи.

Зафырчало на рожене свиное сало, вспыхивая, взрывалась зола. Пронька убрал с огня рожень. Подрумяненная кожица лопалась, и сало брызгалось, обжигало руки.

Пронька помахал им в воздухе, постудил и тогда поднял над головой кружку.

— За Женю! За тебя, Дашка, — крикнул Пронька, выпил, закусил приготовленной копченкой. — Интересно, вот если бы я отважился посвататься к Жене, что бы она мне ответила? А что здесь особенного? По уху бы не дала, не опозорила. — Пронька еще плеснул из бутылки. — Знала бы Женя, о чем я тут думаю…

Пронька отрезал ломоть, поднялся и пошел к Дашке.

Кобыла обнюхала хлеб, но не взяла.

— Трава слаще? Выходит, слаще.

Пронька вернулся к костру, присолил покруче ломоть и оглянулся, а Дарья помахала хвостом, тут как тут, за спиной.

— Радость ты моя. Только ты, Даша, и любишь Дошлого. — Кобыла, почуяв соль, взяла хлеб. — Ничего — ешь, ешь, хлеба хватит, вон сколько припер… Воды тоже. Солнышка сколько хошь. Живи, помирать не надо. Вот только мы с тобой ростом, костью, Дарья, подкачали, а так не глупее других. Почему, ты думаешь, у нас с Надеждой не получилось? Разлетелись, как в море чайки. Да все потому же, Дарья, что Надька моя позаглазно других слов не знала, кроме как «замухрышка». — Пронька убрал с глаза Дарьи набухшего кровью комара. — Что и говорить, видная была Надежда. Но влюбчива, спасу нет. А что за меня пошла, убей, Дарья, не соображу. Не сдюжил я. Не мог перенести унижения. Ушел. Вот как стою, так и ушел.