Судебные ошибки - Скотт Туроу

— Артур, у меня создалось впечатление, что ты очень любил отца. При встрече в кафе.

Последнюю фразу Джиллиан произнесла с заметной робостью.

— Любил? В моей жизни отец был чем-то вроде силы тяготения. То есть мир без него развалился бы.

Теперь отец был излюбленным предметом разговоров у Артура. В них оживал его образ. Артур отдавал себе отчет в том, что делает и как это по-детски. Но не мог остановиться. Вот что вызвало раздражение Джиллиан при их первой встрече. Однако теперь, явно с целью искупить вину, она сидела с сигаретой между пальцами, прислонясь к обитой искусственной кожей стенке кабинки, и слушала его с неослабным вниманием.

Харви Рейвен провел всю трудовую жизнь подсобным рабочим на автомобильном кладбище, снимал годные детали с машин. И почему-то во всем, что пугало и заботило мистера Рейвена, присутствовала доля веры, что будь кое-что по-другому, жизнь его была бы если не благополучной, то спокойной. Если б только он окончил колледж. Если б только был владельцем автокладбища, а не рабочим. Если б только, если б только — это было девизом его жизни. И кто мог сказать, что он не прав? Работая в юридической фирме среди состоятельных, культурных людей, Артур сознавал, что они понятия не имеют о таких, как он. Они не знали той мучительной жажды денег, жажды беззаботности, которую дают деньги. Не знали, каково быть пасынком общества. Сердце Артура до сих пор ликовало, когда он вспоминал торжествующий взгляд отца на его диплом юриста. Или потом, семь лет спустя, при известии, что Артур увольняется из прокуратуры и поступает в юридическую фирму, где будет получать баснословное жалованье — сто тысяч долларов в год.

— Люди невысокого мнения о героизме обыденной жизни, — сказал Артур, — жизни тех, кто едва сводит концы с концами. Но чем старше становились и отец, и я, тем понятнее мне был отцовский героизм. То есть это просто чудо, что человек, так боявшийся за себя, мог думать о других и так о них заботиться.

Артур подошел к той стадии рассказа, когда начинало сжимать горло и к глазам подступали слезы, однако, как всегда, не мог остановиться.

— И умер отец тоже мужественно. У него был рак печени. Прямо-таки сжиравший его. Он пошел к врачу и получил жестокий прогноз — жить ему оставалось полгода, большую часть времени в жутких страданиях. И он философски относился к этому. До самого конца. У меня появлялось желание схватить его за больничный халат и трясти. Господи Боже, хотелось мне сказать, ты всю жизнь боялся всего, беспокоился о том, что не стоило беспокойства, сходил из-за пустяков с ума, а теперь вот это? Он стал спокойным, смирившимся. И в результате нам было очень хорошо. Когда у него утихала боль, мы смеялись. И оказалось, что, в общем, у нас была замечательная жизнь. Он любил меня. Я его. Он опекал нас, а это не всякий стал бы делать. Я добился того, чего он хотел. Он знал, что я буду заботиться о Сьюзен. Мы оба были ему очень благодарны.

Артур отвернулся, чтобы не расстраивать Джиллиан, из глаз его текли слезы. Он полез в задний карман за платком, а когда немного успокоился, увидел, что Джиллиан оцепенела. Видимо, от ужаса.

— О Господи, — сказал он, — как это глупо. После смерти отца я постоянно плачу. Над телефильмами. Над новостями. И все время пытаюсь понять вот какую логику. Мы испытываем потребность всем сердцем любить близких, но когда они умирают, это лишь делает жизнь невыносимой. Есть в этом смысл?

— Нет, — тихо ответила Джиллиан хриплым голосом. Она покраснела. Легкие веснушки на шее стали заметнее, подведенные глаза с накрашенными веками были закрыты. — Нет, — повторила она и вздохнула. — Артур, ты произвел на меня странное впечатление.

— Хорошее?

— Не могу этого сказать.

— Понимаю, — произнес он, смиряясь с фактами.

— Нет-нет. Дело тут не в тебе, Артур. Во мне. — Джиллиан боролась с каким-то чувством, опустив взгляд на свои длинные пальцы. Лицо ее все еще было залито краской до самого основания шеи. — Благодарность, которую ты описал, восхищение — я никогда не испытывала их. Никогда.

Она набралась сил улыбнуться, но не смогла взглянуть на него. Через несколько секунд спросила, не пора ли уходить.

На обратном пути Артур не произнес ни слова. Проведя с Джиллиан несколько часов, он начинал понимать сложности ее характера. Видит Бог, они должны были быть очевидны после того, как она испортила себе жизнь. Однако ее поведение даже теперь было таким спокойным и властным, что он с удивлением обнаруживал в ней нечто непредсказуемое. Ее отношение к нему было то теплым, то холодным. Привыкший пытаться угодить женщинам, он чувствовал себя несколько скованным. Однако в общем Джиллиан как будто относилась к нему с гораздо большей симпатией, чем он ожидал. И Артур, несмотря на то, что сдерживал себя, находил это открытие приятно волнующим.

Когда они подъехали к тюрьме, Джиллиан все еще выглядела расстроенной. Теперь ее, видимо, беспокоила перспектива снова идти внутрь. Она подалась вперед на сиденье, оглядывая широко раскинувшиеся корпуса тюрьмы, и покачала головой. Артур извинился, что вынуждает ее проходить через это дважды.

— Артур, твоей вины здесь нет. Я знала, на что иду, когда ехала сюда. Просто это оказалось несколько слишком. Нахлынули воспоминания.

— Особенно неприятные? — спросил Артур.

Джиллиан, уже снова полезшая в сумочку за последней перед входом сигаретой, ответила не сразу.

— У людей стандартное представление о тюрьме, разве не так? У всех. Каждый представляет, что какие-то обстоятельства будут особенно ужасны.

— Какие, например? Секс?

— Само собой. Это очевидная проблема. Страх жизни без секса. Страх перед извращенными посягательствами. Когда я сидела, лесбийской любовью занимались главным образом надзирательницы. Это правда.

Секс прекращается просто как одна из вещей, от которых человек оторван. Это основная форма наказания — оторванность. От людей. От привычек. От обычной еды. От той жизни, которую знаешь. Именно для этого и существует тюрьма. Здесь, разумеется, и зарыта собака. После того, как все сказано и сделано, после всех беспокойств об ужасных случайностях вроде нападения лесбиянок подлинное наказание становится именно таким, как и задумано. Ты словно бы подвергаешься ампутации. Перестаешь желать. Прекращаешь, и все. Я прекратила. На смену желанию приходит тоска. Ты говоришь себе: «Я вполне могу чем-то интересоваться, я не утратила бодрости духа». Но поскольку все бездельничают, ничто, кажется, значения не имеет. Ты сознаешь, что осуждена ощущать медлительность хода времени, и ощущаешь. Иногда я буквально слышала, как часики тикают у меня на руке. Слышала каждую уходящую секунду. Наблюдая за тем, как Джиллиан с мучительным видом смотрит на тюрьму, Артур обнаружил, что снова плачет, на сей раз беззвучно. По щекам его текли ручейки. Он отер ладонью лицо и снова извинился, хотя на сей раз она казалась равнодушной к его недостатку самообладания.

— Видишь, какой я плакса, — сказал он.

— Вовсе нет. Ты очень добрый, Артур. — Она словно бы слегка поразилась своим словам и повернулась к нему. — Очень добрый, — повторила она, потом взглянула на незажженную сигарету и вылезла из машины.

12

9 октября 1991 года

Сообщение новостей

Меня зовут Ромео Гэндолф, мне двадцать семь лет. Я читаю и пишу по-английски. Заявление это делаю без принуждения, добровольно. Мне за него никто ничего не обещал. Я поставлен в известность, что по ходу чтения оно записывается на видеопленку.

Четвертого июля тысяча девятьсот девяносто первого года я уже за полночь вошел в ресторан «Рай». Владелец, Гас, уже собирался закрывать его. Мы с Гасом давно знали друг друга. Я однажды пытался украсть деньги у него из кассы. Он догнал меня на улице и сильно избил. Потом всякий раз, увидев меня, он говорил, чтобы я ушел из ресторана. Иногда как будто шутил, иногда бывал совершенно серьезен. Как-то, когда я вошел, он достал пистолет из-под кассы и велел мне уйти.

Четвертого июля девяносто первого года я случайно увидел в окно ресторана знакомую женщину и вошел внутрь. Ее звали Луиза Ремарди, я здоровался с ней и разговаривал, когда бывал в аэропорту.

Четвертого июля девяносто первого года, когда я вошел, Гас сказал, что я собираюсь спрятаться и после закрытия ресторана что-нибудь украсть. Я принял дозу фенциклидина и поэтому разозлился па Гаса. Мы начали кричать друг на друга. Гас полез под кассу за пистолетом, но я опередил его. Гас продолжал кричать на меня и пошел к телефону, чтобы вызвать полицию, и я выстрелил в него. Я ни о чем не думал.

Луиза не переставая вопила, что я сошел с ума, и все такое. Когда я подошел сказать, чтобы она замолчала, она попыталась отнять у меня пистолет, кончилось тем, что я выстрелил и в нее. В ресторане был еще один человек, белый. Он спрятался под столом, но я его увидел. Я навел на него пистолет и велел ему оттащить тела Гаса и Луизы в морозилку в подвале. Когда он это сделал, я, не медля ни секунды, выстрелил в него, забрал у всех, что было можно, и вышел из ресторана. Пистолет я выбросил. Где именно, не помню.