Столетний старец, или Два Беренгельда - Оноре Бальзак

Завершив свою речь, Столетний Старец повернулся к старику и заговорил с ним на варварском наречии. На следующий день мой спутник удалился, провожаемый толпой убеленных сединами старцев, облаченных в странные одежды; все, как один, они почтительно взирали на гиганта и, когда он скрылся из виду, еще долго смотрели ему вслед.

Мне отвели для жилья грот: стены его были выложены ракушками, внутри имелось все необходимое для жизни. Я мог без меры вкушать любые наслаждения восточной жизни, но каждый раз, когда я пытался добраться до вершины горы, появлялся вооруженный человек и останавливал меня.

На горе я познакомился со многими мужчинами и женщинами; они были родом из разных стран и принадлежали к разным народам. Они обучили меня своим языкам. Мой провожатый увел их из родных краев. Они рассказывали мне удивительные истории — их приключения были гораздо занимательнее волшебных сказок, а главную роль в них всегда играл Столетний Старец.

Когда-нибудь я расскажу тебе эти истории, и ты вместе со мной содрогнешься от ужаса[10].

Каждый из моих новых знакомых беспрекословно подчинялся своему стражу и опекуну и, похоже, даже любил его. Опекун приходил в определенный час, брал за руку своего подопечного, и тот, будь он мужчиной или женщиной, тотчас опускал голову и начинал послушание брамину. Я много раз просил их рассказать, что они при этом чувствовали, но никто не мог мне ничего ответить. Только один человек единственный раз ответил мне: я отправлялся спать!

Итак, примерно девять месяцев назад, а именно первого марта тысяча семьсот восьмидесятого года мой брамин сказал мне, что Столетний Старец приказал ему отпустить меня, потому что ты ждешь меня; для большей убедительности он назвал твое имя: Маргарита Лаградна. Я был изумлен, я ушел… И вот я здесь!..

На лице Лаградны отразился неописуемый ужас.

— Бютмель, — произнесла она, — девять месяцев назад Столетний Старец явился в наши края и покинул их только два дня назад. Девять месяцев назад я открыла ему ворота замка и обвинила его в твоей гибели! В ответ он страшно захохотал и сказал, что ты не умер!

Бютмель словно окаменел; оба — старик и старуха — украдкой глядели друг на друга, не осмеливаясь поднять глаза. Завывание ветра вселяло страх в их души, мысли их путались, они боялись вымолвить лишнее слово. Наконец после долгого молчания Бютмель воскликнул:

— Мне еще и не такое рассказывали! Но когда ты сам становишься очевидцем невероятных событий, разум отказывается объяснять… Маргарита, помолимся Господу! И не будем пытаться проникнуть в его тайны.

Таковы были обстоятельства, сопутствовавшие рождению генерала Туллиуса Беренгельда; мы рассказали о них со всей подобающей достоверностью, ибо нам показалось, что в своих записках генерал придает им большое значение.

Теперь наш долг уведомить читателя, что мы начинаем повествование о жизни генерала Беренгельда. В дальнейшем мы убедимся, как тесно жизненный путь его зависел от многих странных событий прошлого, настоящего и будущего, о которых говорится в нашем романе.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Графиня Беренгельд сама кормила свое дитя; она лелеяла и баловала его со всей силой материнской любви, ставшей для нее своего рода религией. Материнство пробудило ее ум и развило чувства; но во всем, что не касалось воспитания сына, натура ее по-прежнему проявляла себя слабой и ничтожной. Сын заменял ей все, она обожала его, жадно ловила каждое его движение, каждый взгляд, и можно было с уверенностью сказать, что между матерью и сыном царило безмолвное нежное согласие.

Графиня каждую секунду наслаждалась младенцем; что бы ни делало это маленькое существо, все доставляло ей неимоверную радость. Она с восторгом смотрела, как пеленают сына, и для нее не было ничего сладостней этого зрелища. Его маленькие неожиданности вызывали у нее слезы умиления. Первая улыбка малыша, его первое слово были адресованы матери, к ней сделал он свой первый шаг, и ее ликующая душа была в тысячу раз счастливей, нежели душа, возносящаяся из лимба к Небесному престолу!..

Отец Люнаде привязался к маленькому Туллиусу; он чувствовал, что наследник Беренгельдов возродит былую славу своего рода.

Граф Беренгельд умер год спустя в состоянии полного умственного расстройства, отчего смерть его все сочли благом. Графиня Беренгельд уже давно носила в душе траур по своему супругу, поэтому смерть эта не была для нее неожиданностью: она давно предчувствовала ее.

Вместе с отцом Люнаде мать установила опеку над сыном; теперь добрый патер не пытался влиять на графиню, все происходило само собой и совершенно естественно, ибо со времени рождения сына в характере графини появилась некая твердость. Казалось, что событие это закалило ее душу, пропустив ее через горнило, откуда она вышла возмужавшей и готовой к любым трудностям; при этом графиня по-прежнему оставалась слабой и прекрасной женщиной!

С детства характер Туллиуса отличался весьма примечательными качествами, позволявшими предполагать, что в дальнейшем они еще более разовьются. В восемь лет он уже выказывал необычайное рвение и упорство во всем, за что бы он ни брался. Все спорилось у него в руках; песочные дворцы, построенные во время его детских игр, поражали причудливостью форм, создать которые мог только человек, чувствующий гармонию и умеющий находить ее в природе, словом, разбирающийся в явлении, называемом художниками, поэтами и музыкантами прекрасным идеалом. У мальчика была удивительная способность совершать открытия, искать и находить; достигнув цели и получив желаемый результат, он не останавливался, а устремлялся к следующей цели. К примеру, узнав новую игру, он отдавался ей целиком, и играл в нее до тех пор, пока не изучал все ее варианты и возможности. Его всегда обуревала жажда деятельности. Все свои способности Туллиус использовал для познания неизведанного, он был всегда готов к новым свершениям. Настоящим наказанием для него было бездействие.

Отец Люнаде изумлялся успехам своего воспитанника в тех несложных науках, которым он обучал его; но еще больше доброго иезуита изумляло отвращение молодого человека к религиозным сочинениям и основам богословия.

Умственное развитие Туллиуса шло с поистине удивительной быстротой; мать его, пребывая на вершине блаженства от необычайного совершенства сына, боготворила его, и юный Беренгельд привык к тому, что все уступают его желаниям. Хотя ему повиновались люди значительно старше его по возрасту, мальчик не стал капризным деспотом, а, напротив, развил в себе такие качества, как честность и справедливость. Поступая иначе, чем другие дети, он с первых своих шагов являл задатки человека необычного, все действия которого освещены божественным факелом разума.

Из наук ему более всего нравилась математика, он быстро усвоил все, чему мог его научить отец Люнаде, и вскоре обогнал своего учителя.

Среди многих его выдающихся качеств выделялось одно, сверкающее, словно алмаз чистой воды: рыцарское благородство. Восторженность Туллиуса доходила до самозабвения; если ему случалось дать слово, он всегда держал его, чего бы это ему ни стоило. Он восхищался Регулом, добровольно вернувшимся на смерть[11], спартанцами, Аристидом[12], Фемистоклом[13], словом, теми героями, которые предпочитали погибнуть, но не поднимать оружие против собственной родины. Создатель позаботился о нем, наделив его душой пылкой и утонченной. Стоило начать говорить с этим мальчиком, как все тотчас забывали о странном выражении его уродливого, но необычайно одухотворенного лица, и принимались восхищаться живостью его ответов и величием его души, впитавшей в себя все, что есть благородного и возвышенного в человеческой натуре.

Однако было замечено (наблюдение сделал отец Люнаде, ибо он первым подмечал все новое, появлявшееся в характере его воспитанника), что страсть Туллиуса к постижению глубинной сути вещей пробуждала в нем отвращение к житейской суете и развивала склонность к жесточайшей меланхолии; юный гений пробуждался только тогда, когда находил неисчерпаемый объект для изысканий и работы.

Но стоило ему постичь суть предмета, как этот последний переставал интересовать его, он забывал о нем, и его пылкая любознательная натура требовала новой пищи. В такие минуты многие готовы были утверждать, что по жилам этого мальчика вместо крови бежит огонь; но неутолимая жажда деятельности ни в чем не умаляла ни его природной доброты, ни чувствительности.