Невинность - Дин Кунц

Увидели меня, а я как раз оказался под фонарем, с капюшоном на голове, но так уж вышло, что голову я в тот момент поднял, и они увидели мое лицо. И пусть я был восьмилетним мальцом, а они – двое взрослых, первый сказал: «Вот дерьмо, сожжем его, сожжем», и одновременно с губ второго сорвалось: «Кто он такой, да кто он, черт побери, такой?»

С их длинными ногами они бы, конечно, догнали меня. Я не видел другого выхода, кроме как метаться среди скамеек, кадок с деревьями и фонарных столбов, выстроившихся вдоль магазинов посередине центрального прохода, пытаясь не подпустить их к себе, надеясь на появление ночного сторожа или пары копов, при виде которых мои преследователи побежали бы в одну сторону, а я – в другую, чтобы никому не попасться на глаза.

Но у меня не получилось, они разделились, зашли с флангов, и вскоре я оказался с обратной стороны скамьи между двух кадок с деревьями, а они – передо мной. Клик-клик, клик-клик. Двойной нажим снял каждую горелку с предохранителя и поджег струю бутана, превратив ее в желтый факел с синевой поверху. Мужчины плюнули в меня, выругались, выставили горелки перед собой, словно мечи, чтобы поджечь меня на расстоянии вытянутой руки: ненавидели, но и боялись приблизиться. Пламя отражалось в их глазах, и казалось, что они пылают тем же огнем, что и факелы горелок.

Чуть дальше по центральному проходу послышался звон разбитого стекла и взвыла охранная сигнализация. Вздрогнув, нападавшие обернулись на шум. Еще одна витрина разлетелась вдребезги, засыпав сверкающими осколками кирпича дорожки, за ней третья. Отчаянно завывали уже три сирены.

Мужчины с горелками помчались на юг, я – на север. Они растворились в ночи, а я – нет.

24

Покинув квартиру Гвинет, я быстро добрался до дома, трех комнатушек без единого окна, но спать мне не хотелось. Следовало бы поспать, подошло время сна, но я не мог заставить себя лечь в гамак и остаться в нем. Не вязалось это с моим настроением. Я чувствовал, что сон станет для меня каким-то заточением. Меня переполняла энергия, которую я не хотел подавлять сном, она била во мне ключом, совсем как в те далекие времена, когда мальчиком я целыми днями – иногда и ночами – жил в лесу, полный решимости не доставлять лишних хлопот матери и не возвращаться в маленький домик на горе.

Сидя в кресле отца, я пытался уйти в беллетристику, но не сложилось. Три разные книги не увлекли меня своими историями. Я не мог сосредоточиться на смысле предложений, иногда слова выглядели для меня иностранными, будто написанные теми символами, которые я видел на подоконнике в спальне Гвинет.

Я не думал, что так взволновала меня любовь, но в каком-то смысле уже полюбил ее. Я знал, что такое любовь, потому что любил отца и, может не так крепко, мать. Любовь накрывает с головой, похожая на привязанность, но более сильная, полная благодарности другому человеку и счастья общения с ним, отмеченная желанием всегда радовать этого человека и приносить ему пользу, оберегать от трудностей бытия, делать все, чтобы он или она понимали, как высоко его ценят. Все это я испытывал раньше, но тут ко всем этим чувствам добавилось новое и острое стремление души к совершенству, которое олицетворяла эта девушка, и не только физической красотой, но чем-то еще более драгоценным, что она воплощала, но пока я не мог подобрать этому название.

Я также думал о мужчине, в котором теперь поселился туманник, и знал, что мне необходимо найти способ привлечь к нему внимание властей. Возможно, он никогда не совершал преступлений, за которыми с таким удовольствием наблюдал, вглядываясь в экран плазменного телевизора, но, приобретая эти дивиди и просматривая их, он поощрял совершавших эти преступления, а может, и более худшие. Смотрел на то, что хотел сделать, и, насмотревшись, мог вдруг решить, что должен все попробовать наяву и загубить жизнь какому-то ребенку.

Со временем усталость, конечно же, взяла надо мной верх, и, пусть мне не хотелось ложиться, я заснул в кресле, и реальность сменилась снами. Я не помню другие сны, предшествовавшие этому ужасному, но в какой-то момент вновь оказался в торговом центре под открытым небом, куда забрел в мою первую ночь в городе.

Но на этот раз я выглядел двадцатишестилетним, уже не мальчишкой, и хотя алкаш остался прежним, каким я его тогда и видел, отбрасывающим горящую шляпу и убегающим в ночь, преследовали его не два преступника, а марионетки размером с человека. Одна – точь-в-точь как та, увиденная мною в витрине магазина антикварных игрушек, вторая – копия Райана Телфорда, куратора библиотеки и убийцы отца Гвинет. Их суставы более всего напоминали скрипучие шарниры, и, пусть освобожденные от нитей кукловода, они не шагали, но приближались ко мне, словно в гротескном танце. На скорости это, впрочем, не сказывалось, легко убежать от них мне не удалось, а в руках они держали бутановые горелки. Загнав меня в угол, они заговорили, треща деревянными челюстями. Райан Телфорд озвучил заголовок, который я недавно прочитал в газете, лежавшей на подоконнике в его кабинете: «Эпидемия в Китае». Безымянная марионетка с разрисованным лицом и черными с красными полосками глазами ответила: «Война на Ближнем Востоке» – низким, полным угрозы голосом. Вместо того чтобы протянуть ко мне огненные мечи, они сшибли меня с ног на выложенную кирпичами дорожку, а потом, издавая яростные крики, бросились в погоню за кем-то еще. Я вскочил и повернулся, чтобы понять, кто же вызвал у них такую ненависть. Как выяснилось, Гвинет. Они уже успели ее поджечь. Я бросился к ней, пытаясь спасти, избавить от этих кусачих языков пламени. Проснулся в поту и поднялся с кресла.

Я проспал и утро, и ленч, и начало второй половины дня. Часы показывали 2.55.

Чуть больше четырех часов оставалось до моей новой встречи с Гвинет, но в первые минуты бодрствования я почувствовал, что сон, возможно, пророческий. Предупреждение, что сейчас она в опасности.

У меня не было телефона, чтобы позвонить ей. Никогда раньше телефон мне не требовался. Не знал я и номера, по которому мог ее найти.

В тревоге кружа по комнате, пытаясь избавиться от дрожи, оставленной сном, я знал, что происходящее сейчас с ней чревато для нее невероятным риском. До заката солнца оставалось еще два часа. Я никогда не выходил на улицы при дневном свете.

Те двенадцать лет, которые мне посчастливилось провести в компании отца, он постоянно учил меня – и учил хорошо – законам секретности и выживания. Нас, скрытых от всех, так ненавидят, что мы не можем позволить себе даже одну ошибку, а большинство роковых ошибок допускаются в ситуациях, когда ты думаешь, что новые обстоятельства требуют послабления в устоявшихся правилах поведения, которые ранее обеспечивали безопасность.