Уксус и крокодилы - Лея Любомирская

Желтое платье стало единственным доспехом Евы, без него она больше не чувствовала себя в безопасности. Побродив по магазинам, она подобрала к нему желтые сапоги и сумку, потом желтые перчатки, колготы и шапочку. Когда настал черед желтого пальто, Ева обнаружила, что на него не хватает денег, и заняла у коллеги. За пальто последовали желтое белье, желтая посуда и простыни, носовые платки и часы. Ева стала рабой желтого цвета, ей было трудно отказаться от покупки, если вдруг на ее пути встречалось что-нибудь желтое. Ее неприкосновенный банковский счет таял; теперь она читала книги, только если те были в желтой обложке, курила сигареты лишь из желтых пачек, морщась, ела кукурузную кашу и с омерзением отделяла яичные белки от желтков. Вкус лимонов и ананасов давно потерял для нее былую прелесть, несколько раз ее чуть не сбивали машины, когда она переходила дорогу на желтый свет.

Мысли об Адаме кружились вокруг нее непрерывно, как желтые осенние листья, но она словно поклялась не замечать их. Ни здесь и ни там, парила она в своем нелепом наряде, отрешенная, диковинная желтая цапля. На службе она часто подолгу сидела, уставясь в окно или в монитор, и привлечь ее внимание к работе становилось все труднее. Кончилось тем, что директор, вызвав ее к себе, напомнил, что в корпорации таки существует неоднократно нарушенный ею дресс-код и что если она желает упорствовать, то может поискать себе другое место, более соответствующее ее артистической натуре. Не дослушав, Ева вышла из кабинета, потом из приемной, потом из лифта, потом из здания, позабыв внутри свои желтые сумку и пальто. Январский ветер мгновенно пронизал ее бисквитное тело, но возвращаться ей не хотелось. Она поймала желтое с шашечками такси и за недолгий вялый минет доехала до дома Адама.

Из-за двери доносился удушливый запах нафталина и кошачьей мочи. Адама не было дома. Ева уселась на коврик и стала ждать. Со стороны могло показаться, что она глубоко задумалась, но на самом деле в ее голове было абсолютно пусто. Адам нашел ее, продрогшую, через пару часов. Она сидела, подтянув колени к подбородку, и осоловело хлопала ресницами, выкрашенными золотой тушью.

Бетти Даниловна была не в духе. Нет, это слишком слабо сказано — она была в ярости. Сосед сверху опять залил ее. С трудом запрокидывая голову в седых кудряшках, она пыталась оценить масштабы бедствия. На потолке, рисунком напоминающем леопардовую шкуру, тут и там набухали крупные капли. Бетти Даниловна на лифте поднялась на один этаж и остановилась перед дверью. Отчетливо слышался плеск воды и, кажется, пение птиц. Наверное, вдобавок к кошкам этот придурок завел еще и канареек. Старуха постучала в дверь. Потом еще и еще. Ответа не последовало. Тогда она нагнулась к замочной скважине и позвала: «Адамка, черт собачий, открывай! Открывай по-хорошему! Я тебе перчатку принесла, слышь, охломон!»

Внезапно дверь отворилась, и Бетти Даниловна чуть не упала на соседа. Адам стоял перед ней, улыбаясь, совершенно нагой, смуглый и белозубый. Его лицо источало свет, а кожа — дивный аромат. У его ног лукаво жмурились две кошки, а за спиной, провалиться Бетти Даниловне на этом месте, журчал в изумрудной траве прозрачный ручей. В квартире, если это пространство можно было назвать квартирой, не было ни стен, ни окон, ни потолка. Были небо, огромный фруктовый сад, залитый солнцем, невиданные цветы и птицы. Невдалеке Ева лениво болтала в воде длинными ногами, и из одежды на ней был только венок из одуванчиков. «Итить-колотить!» — изумленно выдохнула Бетти Даниловна, и в этот момент обитая дерматином дверь в Эдем захлопнулась перед ней.

Танда Луговская

ИМЯ.ТХТ

Знаменевск был из тех городов, которые не хочется знать. Потому что ты о них уже слишком знаешь. Ну как будто прочитал в газете, что там раз в два месяца толпа убивает девочку с черной косой, а оно правда. Девочки стараются как-то от этого убежать, стригутся, красят волосы в вишневый цвет, стригутся налысо — а все равно находится кто-то, кто не успевает, или забывает, или думает, что так сойдет. Или даже пусть красится — но вишня будет раздавлена рифленым колесом на наждаке асфальта. И так все равно случится. А потом ты приезжаешь и говоришь с людьми, которые пьют обжигающий кофе из автоматов и заедают слойками с лимоном, и они тебе говорят, что папа вон той девочки не платил налоги и это очень плохо. И ты киваешь, потому что нельзя же сначала ломать ребра, а потом откусывать слойку, когда чуть тянется золотистое желе к губам. А потом находится кто-то глупый, как нездешний, и кричит, что нельзя убивать девочек, если их папы не платят налоги, и его, конечно, тоже убивают, но уже в переулке и ночью, по-другому, а потом начинается муть с расследованиями, которые все равно не приведут ни к чему, кроме статей в газетах, потому что прокурор тоже понимает, что дело не в налогах, но спрашивают с него за налоги. А ты — если не повезло и ты в этом городе, — ты все равно не понимаешь, как же это, не надо ведь убивать девочек; и мутным болотным чувством понимаешь, как это, просто потому что ну какого она с черной косой? Зачем она такой выросла, да не выросла еще, вот и пусть не надо, и в солнечном сплетении судорожно и непразднично, а если накроет с головой, то ты сам пойдешь убивать того, кто кричит, что налоги не повод, и лезвие поддельно-швейцарского перочинного ножика будет холодить вот тот промежуток между большим и указательным пальцем, потому что муторно, ох как муторно, цвета перегнившего хаки, но в это не выкрасятся девочки, просто не догадаются, и их не спасти.

Не надо было оказываться в Знаменевске, не надо, и знал ты про этот город, но когда дует восточно-восточный ветер, в глаза сыплется пыль из песочных часов на главной площади, и плачешь ты тоже пылью, просыпаешься мелкой струйкой в кольцевую дорогу, не собираешься, не прощаешься, просто катишься, выставив руки впереди себя, вслепую, авось занесет куда-нибудь прошлогодними листьями, неурочным снегом, потерянной дешевой серьгой с погнутым замком, авось можно будет переждать, передышать, а там и полегче, и вернешься. Знакомый врач потом будет говорить длинное и мохнатое, как гусеница, слово «вагабондаж», от слова попахивает детскими книжками про пиратов, и ты чувствуешь, как крюком вагабондажным и за ребра, и берут на этот самый, и подвешивают повыше — больно, очень больно, но все равно пейзаж-то получше будет — это ты так утешаешь тех, кто соболезнует, словно у них похороны украли.

Плохо даже не то, что катишься по ветру всеми ломкими ребрами наружу, словно колесо обозрения, а что можешь влипнуть, если по дороге город вязкий. Знаменевск как раз из таких, смотреть не на что, а не повезло, просто не повезло. И третью неделю сидеть в ободранных гостиничных стенах, смотреть, как над штукатуркой ехидничают трещины, а по стеклам ползают червяки дождей, спариваются от скуки, бьют друг друга слоистыми хвостами и свиваются неживыми петлями — если и тайнопись, вязь, то не прочитать, только зыбко под веками, словно от долгого сидения перед монитором, а может, выплакал не всю пыль. Если и спуститься в холл, в продавленное кресло под искусственным фикусом — там то же самое будет. Хорошо, пока дожди, хоть игры нет этой, тебе про нее уже рассказали, давно и не здесь, потому что твой однокурсник Серега писал под это софт, а что такое, все равно ведь кому-то бы заказали, да и все ведь тупо, переделка стандартной игры, что почти на каждом компе, ну да, «Сапер», те же самые тридцать на шестнадцать полей и случайное распределение, только вживую, и там на самом деле мины, и человек выходит — но сам же идет, и подписку дает, всегда, а без этого на поле ни-ни, и всегда врач, только не для того, кто на поле, там разве что черные полиэтиленовые мешки, а если кому из зрителей плохо станет, они деньги платят, покупатель всегда прав, так что медпункт при стадионе всегда, но вообще-то раза со второго привыкают, это приезжим красно до медленного звона в ушах, а тут что — когда одна мина наконец взрывается, остальные уже безопасны, только наглядности для горят пластины над ними, и какой-нибудь служитель дядя Вася с техником Петровичем быстро собирают по кусочкам неприятные следы ошибки в раззявленный полиэтилен, потом из шланга водой под хорошим напором, везде ж кафель, рябенький такой, так что если где мелочевка застрянет, неважно, после еще пройдутся, наверное. Пока перерыв — можно кофе выпить из автоматов или, там, чай пакетиковый, а то еще пирожками торгуют в киосках и с лотка, минут пятнадцать, успеется, ага, вот и слойки с лимонами, кстати. Потом вторая попытка, а если неловкий день, то может и до пяти дойти, впрочем, Серегин софт пока вроде не сбоил, и техника тоже работает.

Только все равно когда-нибудь высохнут подоконники, а сразу город не отпустит, это понятно и безнадежно, и ты пойдешь на игру, не от желания, а потому, что всякий приехавший не может не, это как с корридой в Испании, неважно, что у тебя от вида крови съеденный за завтраком салат выглядывает из горла, любопытствует, а потом проверяет, хорошо ли ему будет в носовых пазухах, здравствуй, гайморит. Но иначе потом, когда-нибудь, на тебя будет смотреть как на олуха кто-нибудь, и ты из-за этого нибудя идешь, переставляешь чугунеющие стопы с цепляющимися за вишневый асфальт кроссовками. И больше всего не хочется видеть ту девушку, которая навроде туристская достопримечательность, оно и понятно, Знаменевск не Париж, Нотр-Дама не завезли, а она четвертый год играет, раз в месяц, всего два дня осталось, развиднеется ведь, как назло.