Личный космос - Филип Фармер

Анана заметила, что она была на Земле лишь недолго и не помнит ее точных размеров. Однако планета в ее собственной вселенной была, если она точно помнит, размером примерно с Землю.

— Поверь мне, — заверил ее Кикаха, — это чертовски большое местечко. За двадцать три года, что я пробыл здесь, я много путешествовал, но повидал только малую часть. Мне предстоит еще многое увидеть, если я, конечно, доживу до этого.

Машина быстро снижалась и теперь парила примерно в трех метрах над катившимися валами Океаноса. Прибой с белым ревом разбивался о рифы или прямо у подножья монолита. Кикаха хотел удостовериться, что вода будет достаточно глубока.

Он велел Анане пролететь еще две мили. Здесь он выбросил в море четыре шкатулки и их колоколообразное содержимое. Вода была чистая, и угол падения солнечного луча был как раз требуемым. Он мог долго видеть шкатулки, прежде чем их поглотила тьма. Они падали сквозь стаю рыб, светившихся оттенками всех цветов, и мимо гигантского спрута в пурпурно-белую полосу, протянувшего щупальце и коснувшегося одной шкатулки, пока она погружалась.

Выбрасывать здесь колокола по-настоящему-то и не требовалось, поскольку они были пустыми, но Анана не почувствовала бы себя спокойно, пока они не окажутся за пределами досягаемости любых разумных существ.

— Шесть долой. Осталось сорок четыре, — заключил Кикаха. — А теперь — в деревню Хровака, медвежьего народа, моего народа.

Аэролет примерно семьсот миль следовал вдоль изгиба подножья монолита. Затем Кикаха взял управление на себя. Он направил аэролет вверх и через десять минут поднялся намного выше двадцати миль крутизны к краю Индейского уровня.

Еще час осторожного петляния по долинам и перевалам горных хребтов и полчаса рекогносцировки привели их к небольшому холму, на вершине которого находилась деревня Хровака.

Кикаха почувствовал себя так, словно ему всадили в череп боевое копье. Высокие заостренные бревна, образовывавшие стены деревни, исчезли. То тут, то там торчали из пепла почерневшие пни. Большой зал совета с Л-образной крышей, вигвам для холостых воинов, медвежьи загоны, лошадиные стойла, амбар, коптильни и семейные бревенчатые избы — все исчезло, все было превращено в пепельные холмики.

Предыдущей ночью прошел дождь, но с нескольких куч курился дым.

На склоне холма лежало с дюжину широко разбросанных обугленных трупов женщин и детей и обгоревшие трупы нескольких медведей и собак. Они бросились бежать, когда по деревне ударили из лучеметов.

Он не сомневался, что это сделали Колокольники. Но как они связали его с Хроваком? Кикаха с трудом соображал.

Наконец он вспомнил, что тишкетмоаки знали, что он происходил из Хровака. Однако они не знали даже приблизительного местонахождения деревни. Мужчины-хроваки всегда путешествовали по меньшей мере на двести миль от деревни, прежде чем останавливались у Большой Торговой Тропы.

Здесь-то они и дожидались каравана. Хотя сыны медвежьего народа любили поболтать, они бы не открыли местонахождения своей деревни.

Конечно, у хроваков имелись старые враги и, наверное, они-то и уведомили Колокольников.

Существовали также фильмы о деревне и Кикахе, снятые Вольфом и хранившиеся во дворце. Колокольники могли прокрутить их и найти Хровака, поскольку местонахождение показывалось на заснятой карте.

Почему они сожгли деревню и всех в ней? Чем этот акт мог послужить Колокольникам?

Тяжелым, останавливающимся голосом он задал тот же вопрос Анане.

Она ответила сочувствующим тоном, и если бы он не был ошеломлен случившимся, то ее реакция приятно бы удивила его.

— Колокольники сделали это не из мести, — сказала она. — Они холодны и чужды нашему образу мышления. Ты должен помнить, что хотя они продукты человеческих существ и были выращены и воспитаны человеческими существами, они являются, в сущности, механической жизнью.

Кикаха был не настолько ошеломлен случившимся, чтобы не заметить, что на сей раз она отождествляет Господов с человеческими существами.

— Разумеется, — продолжала она, — они обладают сознанием, что делает их не всего лишь машинами. Но они рождены из металла и в металле. Они столь же жестоки, как и любой человек, но их жестокость холодная и механическая. Жестокость применяется только тогда, когда они могут благодаря ей достичь чего-то желанного. Они могут знать страсть, то есть половое желание, когда находятся в мозгу мужчины или женщины, точно так же, как они становятся голодными, когда проголодается телоноситель, но они не совершают нелогичной мести, как совершил бы человек. Они не уничтожили бы племя потому, что тебе случилось полюбить его. Нет, у них должна быть веская причина — во всяком случае, для них — сделать это.

— Наверное, они хотели гарантировать, что я не укроюсь здесь, — сказал он. — Они поступили бы умнее, подождав с нападением, пока я это сделаю. Они могли спрятаться где-нибудь в горах, откуда можно все наблюдать.

Если Колокольники следили за ними, то они и впрямь хорошо спрятались. Фактически, поскольку детектор тепла и массы на аэролете не указывал ничего, кроме нескольких мелких зверей и птиц, Колокольникам требовалось скрываться за чем-то крупным, в каковом случае они тоже не могли бы видеть свою дичь.

Было более вероятно, что машина Колокольников после уничтожения деревни обыскала весь этот район. И, не сумев найти Кикаху, они улетели куда-то дальше.

— Я возьмусь за управление, — мягко предложила Анана. — Объясни мне, как добраться до Подарги.

Он был все еще слишком скован, чтобы прореагировать на ее необычную заботливость. Позже он задумался над этим.

Теперь же он велел ей снова лететь к краю уровня и снизиться примерно на двенадцать метров. Затем она должна направить аэролет на запад пока он не скажет ей, чтобы она остановилась.

Путешествие протекало бесшумно, если не считать воя ветра в открытом заднем конце машины. Он не разговаривал, пока машина не остановилась под огромным навесом сверкающей черной скалы.

— Я мог бы похоронить тела, — произнес он, — но это заняло бы слишком много времени. Колокольники могут вернуться и проверить.

— Ты все еще думаешь о них, — проговорила она.

В ее голосе слышались оттенки недоверия.

— Я хочу сказать, что тебя беспокоит то, что ты не можешь их спасти от пожирателей падали? Не нужно. Они мертвы. Ты ничего не можешь сделать для них.

— Ты не понимаешь, — ответил он. — Когда я называл их своим народом, я говорил об этом серьезно. Я любил их, и они любили меня. Они были чуждым народом, когда я впервые встретился с ними, чуждым для меня. Я был юным среднезападным американцем середины двадцатого века, фактически из другой вселенной, а они были потомками индейцев, приведенных в эту вселенную примерно двадцать тысяч лет назад. Даже обычаи индейцев Америки чужды и почти непостижимы для белого человека. Я усвоил их обычаи и стал мыслить примерно так же, как и они. Мне было легко и непринужденно с ними, а им — со мной. Я был Кикаха, Обманщик, человек многих способностей. Кикаха, бич врагов медвежьего народа. Эта деревня была моим домом, а они — моими друзьями, самыми лучшими из всех, какие у меня когда-либо были, и у меня были также две прекрасные и любящие жены. Никаких детей, хотя Авивш думала, что она, возможно, беременна. Верно, что я образовал другие личности на двух других уровнях, особенно личность барона-разбойника Хорста фон Хорстмана. Но это все слишком давно исчезло из Дракландии. Хроваки были моим народом, черт возьми! Я любил их, и они любили меня!

Тут он громко зарыдал. Рыдания сотрясали его тело, стремительно подступая к горлу. Даже после того, как он перестал рыдать, где-то в глубине его оставалась боль. Он не хотел двигаться из-за страха, что боль еще больше усилится. Анана наконец прочистила горло и беспокойно зашевелилась.

— Все в порядке, — наконец произнес он. — Сажай его вон на тот карниз. Вход в пещеру Подарги примерно в десяти милях к западу. К ней опасно приближаться в любое время, но ночью особенно. Единственный раз, когда я там побывал, это два-три года назад, когда мы с Вольфом уговорили Подаргу выпустить нас из клетки.

Он усмехнулся и добавил:

— Цена заключалась в том, что я должен был заняться с ней любовью. От других пленников тоже требовали это, но многие из них не могли, потому что испытывали слишком сильный страх или слишком сильное отвращение, или то, и другое. Когда это случалось, она разрывала их своими большими острыми когтями, словно бумажных. Потому, Анана, — продолжал он, — я в некотором смысле занимался с тобой любовью, по крайней мере, с существом с женским лицом — твоим лицом.

— Должно быть, ты чувствуешь себя лучше, — заметила она, — если можешь говорить в таком духе.

— Я должен немного пошутить, поговорить о вещах, крайне далеких от смерти, — бросил он. — Неужели ты не можешь этого понять?