Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - Ольга Елисеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно Карамзину Елизавета прочла свой интимный дневник, иногда стыдливо умолкая и передавая тетрадь, в ожидании, что писатель сам пробежит глазами откровенное место. Она не ошиблась, полагая, что автор «Бедной Лизы» поймет и не осудит, ведь в ее любви раскрывалось вечное девичество, превратившееся в вечное вдовство, минуя цветущую женственность.
Цена «залога»Ревновал ли Александр I? Да, и очень. Но это была та самая «равнодушная ревность», о которой писал Пушкин. Вспомним, с какой настойчивостью Карамзин в приведенном нами фрагменте из «Натальи, боярской дочери» повторял: «в первый раз». По-видимому, именно первое обладание, как подтверждение принадлежности женщины, доставляло главное удовольствие. Смеем заметить, далекое от сексуального. И Карамзин догадывался, что речь о праве, очень близком к имущественному: «Любовники никогда не могут насмотреться друг на друга, подобно тому, как алчный корыстолюбец не может никогда насытиться золотом».
Но вот все золото его. Пресыщение и погоня за новым богатством неизбежны. Получив желаемое, мужчина утрачивает интерес. В такой схеме цель кавалера — похитить невинность и бежать от ответственности. Цель женщины — демонстрируя ненарушимое целомудрие, заманить влюбленного под венец. Характерное для того времени развитие любовных отношений. Вот почему романы так часто заканчивались венчанием, как гробовой доской, а не начинались с него, как с отправной точки в развитии семьи.
Здесь следует вспомнить другую литературную икону эпохи, Памелу Ричардсона. Эта добродетельная мещанка не только сохранила свое единственное достояние — целомудрие, но и заставила хозяина жениться на ней. Роман «Памела, или Вознагражденная добродетель», появившийся в 1740–1741 годах, знаменовал собой слияние религиозной морали и пуританской повседневной этики, в которой, по чести сказать, было много ханжеского, как и в самой героине. Но юная Памела смогла покорить сердца читателей умением отстаивать свое человеческое достоинство от посягательств господина. Девушка писала родителям письма под впечатлением того или иного случая, из которого ей, порой с неимоверной ловкостью, удавалось вывернуться, сохранив честь. Она твердо считала, что требования свыше и повседневные мирские желания не противоречат, а подкрепляют друг друга. Бог велит девице беречь добродетель, если же она вынудит хозяина жениться на ней, то к честному имени прибавит богатство.
Литературный соперник Ричардсона — Генри Филдинг — назвал такое поведение «расчетливым целомудрием» и написал роман-пародию «Шамела», где проговорил все, что осталось у Ричардсона за скобками — хищное желание молоденькой мещанки путем брака выйти в люди. Но для большинства читателей Памела осталась героиней с большой буквы, а ее нравственность — нравственностью целого народа.
«Англичане честны, — рассуждал Карамзин, — у них есть нравы, семейная жизнь, союз родства и дружбы… Позавидуем им! Но строгая честность не мешает им быть тонкими эгоистами. Таковы они в своей торговле, политике и частных отношениях. Все придумано, все разочтено, и последнее следствие есть… личная выгода. В них действует более ум, нежели сердце; ум же всегда обращается к собственной пользе, как магнит к северу». Такова Памела. Простодушные жители деревни Слау, собиравшиеся на пороге кузницы слушать чтение романа, узнав, что дело, наконец, дошло до свадьбы, отправились всей толпой звонить в церковные колокола. Для них венчание героини было победой протестантской морали в протестантской стране, где душа простолюдинки «так же ценна, как и душа принцессы».
Но Карамзину высказанная мораль неприятна. Например, суждение, будто все, кто не добился счастья в земной жизни, не заслужили благословения Бога. А значит — и снисхождения сограждан. «Здесь бедность делается пороком! Она терпит и должна терпеть! Ах, если хотите еще больше угнести того, кто угнетен нищетою, пошлите его в Англию»[177]. К отсутствию денег прибавится презрение окружающих. «Разве стечение бед не может и самого трудолюбивого довести до сумы? Например, болезнь».
В этой зарисовке, как в капле воды, уже видны нравственные проблемы, позднее затронутые Диккенсом. Памела во многом предвосхитила Софи, знавшую, что «обладает залогом, который трудно сохранить» и который ей предстоит вручить своему супругу. В отличие от Лизы она «залога» не потеряла.
Но Карамзин заставил свою героиню поступать прямо противоположным образом. Она не вымогает у Эраста брак, а просто отдает себя. Ее действия лишены задней мысли, выгадывания, того «расчетливого целомудрия», которое так болезненно резануло Филдинга.
Даже когда русские девушки пытались вести себя, подобно Памеле, они обнаруживали крайнюю нерасчетливость. Брак не всегда становился их целью. А вот сохранение себя, собственной нравственной целостности волновало очень сильно.
Минет более ста лет с момента публикации книги Ричардсона, и в 1847 году дневник юной фрейлины двора великого князя Александра Николаевича (будущего Александра II) и его супруги Марии Александровны расскажет похожую историю. С одной важной оговоркой: девица Софья Андреевна Дашкова не могла надеяться на семейное счастье с женатым цесаревичем.
Она не обманывала себя, понимая, что действительно любит великого князя. Но, призывая на помощь Бога, боролась со своей страстью и не уступала искательствам. По отношению к ней Александр был таким же «хозяином», как и избранник Памелы. Сначала молодой человек просто не мог понять, почему бы фрейлине не оказать ему «любезность». Но, приняв во внимание ее высокие принципы, сам испытал глубокое безнадежное чувство.
«Вчера, едва я имела время снять шляпу после прогулки к водам, как… он был уже в дверях, и не было больше никакого способа не принять его. Я ему все сказала, все ужасные страдания, негодование, злоба, которые меня мучили в эти последние дни… Он был поражен, хотел сломать мой браслет (подарок великого князя. — О. Е.)… Я ему говорила, что я не понимаю, как можно упорно придерживаться пути, который находят дурным, иногда, к несчастью, позволяют себе увлечься, но согласиться хладнокровно на плохое, — этого я не понимаю».
Тайна Софьи была известна окружающим. Весь маленький двор, не исключая цесаревну Марию, со вниманием наблюдал за развитием платонического романа. Твердость девушки вызывала уважение тем более сильное, что Софья действительно любила и с радостью отдалась бы, если бы не религиозный долг. «Я забыла, что Бог дал мне крепость, которой я должна пользоваться… Я чувствую, что душа старается взлететь, но она оскорблена, стеснена, задушена, подавлена со всех сторон… Я могла бы посвятить себя целиком, во все мгновения своей жизни, я пожертвовала бы с радостью всем моим существованием — но кому? Кто сумеет это оценить?»
Наконец ее мольбы были услышаны. Одна из старших дам двора, княгиня Гагарина, решила, что именно такая супруга нужна ее недавно овдовевшему сыну, а маленькой осиротевшей внучке — мать. Она познакомила Г. Г. Гагарина, «Грегуара» на страницах дневника, с Дашковой. Между молодыми людьми возникла искренняя симпатия. Гагарин сделал предложение. Интересно поведение Софьи: она считала себя недостойной выйти замуж, хотя не совершила ничего предосудительного. Само чувство к женатому человеку пятнало ее в собственных глазах.
«Я открыла ему мою душу, как я это делала во время приготовления к причастию… Он видел, что я ничего не хочу скрывать и что я это делаю с чувством глубокого смирения, готовая от него после услышать: „Я не хочу вас“. Он мне сказал, что его решение бесповоротное, и что я — ангел».
Объяснения Софьи с Грегуаром, великим князем и своей госпожой цесаревной Марией Александровной принадлежат к лучшим страницам русской мемуарной прозы и показывают, как глубоко, под влиянием литературы, образованная девушка середины XIX века умела анализировать движения своей души. «Надо иметь благородное сердце, чтобы быть в состоянии, не унижаясь, плакать, как это делал великий князь… Потом он попросил меня оказать ему великую честь быть моим посаженым отцом. „У меня хватит на это силы, — говорил он, рыдая, — да, у меня хватит силы“.
…Я никогда не забуду этот большой салон, почти темный, открытые окна, красный свет бенгальских огней, освещающий бледное личико великой княгини, себя, держащей ее длинные и тонкие пальцы, говорящей ей о счастье, которое не замедлит прийти к ней, ее, качающей головой с тихой улыбкой недоверия»[178].
Нельзя не подивиться долговременности влияния «чувствительной» литературы. Софья Гагарина читала Тургенева, а писала, как ричардсоновская героиня. Уже на кромке нового, XX столетия сэр Артур Конан Дойл вложит в уста доктора Ватсона такую характеристику его будущей жены мисс Мэри Морстон: «Я никогда не видел лица, которое так ясно свидетельствовало об утонченной и чувствительной натуре».
