Загадка песков - Эрскин Чайлдерс

– Но мы ведь меняемся к лучшему, не так ли?

– О да, конечно! Но всегда так натужно, будто поднимаемся в гору. И мы не готовы. Нам толкуют про стандарт двух флотов…[44]

Тут Дэвис вторгся в пределы, не доступные для меня. Это пример лишь одной из множества подобных наших бесед, неизменно сосредотачивавшихся в итоге на животрепещущем германском вопросе. Совершенно не склонный направлять свои инвективы в мой адрес или в Форин-оффис в целом, Дэвис, напротив, выказывал глубокое уважение к моей проницательности и опыту в качестве служащего этой организации. Уважение, которое немало смущало меня, стоило вспомнить о моих отчетах, перекурах, танцах и обедах. Зато я кое-что знал о Германии и мог удовлетворить снедающее его любопытство с достаточной долей определенности. С открытым ртом слушал он об удивительном пробуждении немецкой нации, свершившемся на протяжении жизни одного поколения под мудрым и властным началом ее правителей; о присущем ей патриотическом рвении; о бурном индустриальном росте; но более всего о стремлении к ключу господства в современной Европе – к созданию колониальной империи, что предопределяло трансформацию Германии из сухопутной державы в морскую. Опираясь на богатые природные ресурсы, которые мы не в силах подорвать, на смутный инстинкт народа, не столько создаваемый, сколько направляемый гением ее правящего дома, наш главный торговый конкурент сегодня и главный военно-морской соперник завтра, Германия растет, крепнет и ждет, становясь критическим фактором в выживании нашей чрезвычайной уязвимой империи, чувствительной, как паутина, к малейшему внешнему колебанию. Наша распространяющаяся из островного центра коммерция является условием выживания Британии, ведь даже наш дневной рацион хлеба зависит от свободного перемещения по морям.

– А мы не готовы к борьбе с Германией, – сетовал Дэвис. – Мы даже не смотрим в ее сторону. У нас нет ни одной морской базы на Северном море, нет и флота Северного моря. Наши броненосцы имеют слишком большую осадку, чтобы действовать в этих водах. И, словно чтобы окончательно доказать, какие мы ослы, Англия отдает империи Гельголанд[45], который командует североморским побережьем Германии. А если немцы прихватят Голландию – о возможности такого ведь поговаривают?

Вопрос заставил меня обратиться к растущим аппетитам пангерманистской партии, неустанно плетущей интриги по включению в состав империи Австрии, Швейцарии и – вот прямая и явная угроза для нас – Голландии.

– Я немцев не осуждаю, – заявил Дэвис, который при всем своем патриотизме вовсе не страдал идеями о второстепенном положении других народов. – Нет, не осуждаю. Рейн перестал быть германским именно тогда, когда приобрел такую ценность. Устье реки в руках у голландцев, так же как и порты, удобно расположенные как раз напротив английских берегов. Не нам обвинять других в завоеваниях и захватах – мы прибрали к рукам лучшую половину мира, и у немцев есть все права ревновать. Ну и пусть ненавидят, это даже хорошо – заставят нас всегда быть начеку, а это главное.

Эти беседы имели обоюдную пользу. Я всегда был силен по части щегольнуть знанием общих принципов высоких государственных материй, но даже помыслить не мог о таком вульгарном деле, как приложение их к практике. У меня всегда вызывали раздражение надоедливые паникеры, которые скрывают полную свою неосведомленность под трескучими фразами и ни на минуту не прерывают своей пессимистической песни. Чтобы прозреть, мне потребовалось столкнуться с Дэвисом – человеком, которого нельзя не уважать. Спору нет, за ним водится привычка пересыпать свою сбивчивую речь жаргонными словечками (что подчас, особенно в минуты крайнего его возбуждения, производит весьма причудливое впечатление), а иногда перемежать их выражениями, достойными пера журналиста или парламентского оратора. Но все это мелочи, ибо глубочайшую убежденность в своей правоте он черпал, как кажется, прямо из сердца самого моря. Диванный критик – это одно, а загорелый самоотверженный подвижник, подогреваемый личным недовольством, стремящийся к действию, пусть и ценой лишений, готовый внести свой вклад в великое дело сохранения морского владычества Британии, – совсем другое. Сами ветер и волны давали ему силы. Дэвис, как я подозреваю, сросся с румпелем и выстраивал свои аргументы с его помощью. Разговор с ним был – как глоток свежего воздуха посреди спертой атмосферы клубов, где люди щеголяют учеными словечками, разбрасываются громкими фразами, чтобы потом выйти и все забыть.

В наших беседах мы превращались в бисмарков и роднеев[46], повелевали флотами и нациями и, не стану спорить, подчас уносились в своих фантазиях очень далеко. На деле же речь шла о двух молодых джентльменах в семитонной прогулочной яхте, одержимых любительским интересом к гидрографии вкупе со стремлением исполнить свой гражданский долг. Но у Дэвиса не возникало ни тени сомнения. Однажды вступив на избранный путь, он устремился к цели с верой и настойчивостью ребенка. Ведь то был его «шанс».

Глава XI

Следопыты

Ближе к вечеру второго дня наша флотилия достигла Эльбы у Брунсбюттеля и была препровождена во внутренний бассейн, пережидать, пока огромный лайнер, визгливый, как капризное дитя, осторожно пройдет шлюз. Пользуясь заминкой, Дэвис оставил меня за старшего, а сам юркнул на берег, захватив канистру и бидон для молока. Вдоль пристани от судна к судну расхаживал чиновник в мундире и заверял бумаги. Я предъявил ему квитанцию об оплате сбора, которую он подмахнул не глядя. Потом таможенник вдруг остановился и поскреб в затылке.

– «Дультшибелла»? – пробормотал он. – Кажется, так. Англичанин?

– Да.

– Маленький прогулочный куттер, все так. Вами тут интересовались.

– Кто?

– Ваш друг с большой яхт-баржи.

– А, все ясно. Он, как понимаю, шел в Гамбург?

– Не угадали, капитан. Как раз наоборот.

К чему этот человек клонит? Похоже, его что-то сильно забавляет.

– Когда это было? Недели три назад? – с безразличным видом спросил я.

– Три недели? Ничего подобного: не далее, как третьего дня. Какая жалость: вы с ним разминулись совсем на чуть-чуть!

Чиновник хмыкнул и подмигнул.

– А сообщения он не оставил?

– Справки наводила дама, – шепнул немец, осклабившись до ушей.

– Неужели?! – воскликнул я, чувствуя крайнюю растерянность, но вместе с тем и растущее любопытство. – И она спрашивала насчет «Дульчибеллы»?

– Herrgott![47] Еле от нее отвязался! Висела надо мной, пока я не перерыл все книги. «Она такая маленькая, – все твердила она. – Вы, точно, все суда записываете?» Я видел, как она села в крошечную лодочку и погребла под дождем. Нет, записки дама не оставила. Слишком скверная стояла погода, чтобы юной фройляйн прогуливаться одной. Ах, впрочем, с ней ничего не случилось! Любо-дорого было посмотреть, как управляется она с веслами!

– И яхта ушла вниз по реке? Куда она направлялась?

– Откуда мне знать? Бремен, Вильгемсхафен, Эмден? В общем, куда-то на Северное море. Слишком далеко для вас.

– Это мы еще посмотрим, – раздухарился я.

– Что? Неужто и вы туда? Вы разве не в Гамбург следуете?

– Мы можем и передумать. Так жаль, что мы разминулись с друзьями.

– Подумайте хорошенько, капитан. В Гамбурге найдется довольно красивых девушек. Впрочем, от вас, англичан, стоит ждать чего угодно. Viel Glück![48]

И он, посмеиваясь, зашагал к следующему судну. Вскоре подоспел и Дэвис, нагруженный канистрами и буханками свежего ржаного хлеба. И как раз вовремя, потому как лайнер уже прошел, наша флотилия начала потихоньку втягиваться в шлюз и Бартельс стал уже нервничать.

– Они десять дней тянуться будут, – проворчал он, когда «Йоханнес» со все еще присосавшейся к его борту, словно рыба-прилипала «Дульчибеллой» последовал за общей массой. Последние несколько минут перед тем, как шлюз опустел, мы скоротали в прощальном разговоре с Бартельсом. Карл тем временем завел грота-фал на брашпиль и развил на вороте бешеную деятельность. Покрытая копной волос, голова его дергалась, по лбу стекали крупные капли пота. Потом ворота шлюза отворились и под гомон голосов, визг блоков и скрип рангоута вся наша честная компания выплеснулась в серое лоно Эльбы. Набирая под воздействием ветра и течения ход, «Йоханнес» устремился к середине фарватера. Последнее рукопожатие, и вот Бартельс отдает швартов и мы разделяемся.

– Gute Reise! Gute Reise![49]

Махать рукой вслед времени не было, потому как приливное течение подхватило и закружило нас. И только когда мы, поставив стаксель, прибились к неглубокой бухточке и бросили якорь, у нас появилась возможность вспомнить о нашем друге. Но к тому времени его галиот и другие суда уже растворились в сгущающихся на востоке сумерках.