Дом без хозяина - Генрих Бёлль

Тогда она позвала Мартина к себе, и он должен был часами слушать и вникать в тайны ароматических мармеладов, которые придумал и продавал по всему свету его дедушка. Первая мировая война вызвала небывалый расцвет молодого предприятия, и свою лекцию бабушка закончила демонстрацией диаграмм и таблиц. Аккуратно вычерченные тушью линии, похожие на поперечный разрез горы, свидетельствовали о том, что голодные годы благоприятны для мармеладных фабрик. Год 1917. «В этом году, дорогой, родилась твоя мамочка». 1917 год – одинокая вершина на диаграмме, высота, которая до самого 1941 года оставалась недосягаемой. Но мальчику, которого заставили изучать все эти таблицы, бросилось в глаза, что крутой подъем начался уже с 1933 года. Он спросил бабушку, в чем дело, потому что побаивался ее и хотел сделать вид, будто ему все это интересно. В ответ бабушка разразилась длинной и восторженной речью; она говорила о летних лагерях, о многолюдных сборищах, партейтагах и в заключение торжественно ткнула длинным желтоватым указательным пальцем в год 1939, где отмечался новый взлет.

– Все войны, которые вела Германия, связаны с ростом производительности мармеладных фабрик, – заключила она.

Когда сквозь толщу бумаг она добралась до 1913 года и объяснила мальчику «самое необходимое», она позвонила в правление завода, красный автомобильчик сделал несколько рейсов, и все сорок лет были водворены на прежнее место.

А о кровельщике тем временем накрепко забыли, цинковые ванны так и остались на чердаке, и каждый дождь превращался в превосходный, хотя и несколько однообразный концерт. Но оконные рамы тоже нуждались в починке, а в подвале месяцами стояла вода, потому что испортился насос. Когда Больда затевала большую стирку, вода из узкой цементированной трубы заливала котельную, мыло и грязь покрывали цементный пол скользкой, похожей на плесень, коркой. Отовсюду несло гнилью, а запах картофеля, который хранился в решетчатых ящиках и прорастал вовсю, привлекал крыс.

Альберт об этом даже и не знал. Крыс он обнаружил только тогда, когда после длительного перерыва заглянул в подвал. После ожесточенной стычки с Неллой он решил отыскать в большом ящике письма, которые Рай писал ему в Лондон: он хотел доказать, что вернулся из Лондона не по просьбе Рая, а по просьбе Неллы. Альберт обычно в подвал не заглядывал и испугался, когда увидел, какая там грязь: всюду стояли покрытые пылью ящики, по углам валялись какие-то тряпки, а у входа в прачечную стояло полмешка сгнившей муки, и когда Альберт зажег свет, с мешка соскочило несколько крыс. С тех пор как Альберт побывал в военной тюрьме под Одессой, крысы внушали ему страх, его затошнило, когда он увидел черные тени, пронесшиеся по подвалу. Он бросил им вслед несколько кусков кокса и, пересилив себя, медленно подошел к большому коричневому ящику, который стоял под газовым счетчиком.

Рай лишь изредка писал ему, он получил от него не больше десяти писем, и Альберт помнил, что перевязал их шпагатом и спрятал в этот ящик. Сверток с Неллиными письмами был гораздо больше, а письма Лин едва поместились в двух коробках из-под обуви. Черная пыль и мышиный помет покрыли бумаги. В подвале было темно, он боялся крыс. В немецкой военной тюрьме под Одессой они ночью шмыгали по его лицу, и, чувствуя, как мягкое волосатое брюшко прикасается к его лицу, он пугался собственного крика. Он вытащил из ящика загрязненные пачки бумаг, проклиная бесхозяйственность Неллы и бабушки.

Из маленького чулана в углу подвала, где стояли пустые ящики и банки из-под повидла, послышалась вдруг какая-то возня и грохот жести. Он прошел туда, открыл решетчатую дверь и вне себя от злости стал швырять в темный угол все, что попадало ему под руку: черенок от метлы, разбитый цветочный горшок, полозья от старых санок Мартина, и когда стих поднятый им грохот, в чулане тоже затихло.

В ящике оказались его собственные письма, которые он писал Нелле до войны и во время войны, и теперь, впервые за десять лет перебирая их, Альберт решил как-нибудь обязательно все перечитать. Здесь, наверное, сохранились и стихи Рая, и письма Авессалома Биллига, и то, что он хотел бы найти прежде всего – письма Шурбигеля, без сомнения снабженные комментариями Рая, письма за 1940 год, когда Шурбигель воспевал победу над Францией и в газетных статьях призывал немецкую молодежь покончить с галльским декадансом. Должны здесь быть и кой-какие вещи Рая в прозе и много его писем довоенной поры.

Сейчас он взял только маленькую пачку писем Рая, взял письма Неллы и вдруг замер, увидев на дне ящика большую коробку из-под мыла с красновато-коричневой надписью «Санлайт – Солнечный свет». Он вытащил ее, поколотил об стену, чтобы вытряхнуть пыль, прихватил пачки писем и поднялся наверх. Нелла сидела у себя в комнате и плакала. Она не закрыла дверь, чтобы видеть, когда он вылезет из подвала, но он прошел по коридору мимо открытой двери. Он стыдился бессмысленного спора, который они вот уже много лет – периодически – возобновляли, приводя одни и те же доводы и кончая каждый раз примирением.

Он отнес коробку «Санлайт» в свою комнату, положил на нее обе пачки писем и пошел в ванную, чтобы основательно пообчиститься. Мысль о том, что внизу, в подвале, возятся крысы, возмущала его, и, охваченный внезапной брезгливостью, он решил переменить белье.

Когда он возвращался из ванной, дверь в комнату Неллы все еще была открыта.

– Будешь пить кофе? – окликнула она.

– Сейчас, – отозвался он.

Он выписал из телефонной книжки номера каменщика, кровельщика, монтера и морильщика крыс, позвонил всем четверым и попросил их зайти. На все это ушло ровно восемь минут, после чего он отправился к Нелле и сел в кресло против нее.

– Ты знала, что у нас в подвале крысы?

Она пожала плечами.

– Да, Больда как-то жаловалась.

– Картофель прорастает, – возмущенно продолжал он, – кругом валяются гнилые продукты, у входа в прачечную стоит полмешка заплесневелой муки. Вся эта мерзость разлагается в подвале, а жестянки с остатками повидла не промыты, в них резвятся крысы. Просто черт знает что!

Нелла наморщила лоб и промолчала.

– С той минуты как я попал в эту проклятую семью, я только и делаю, что борюсь против грязи и бесхозяйственности, но, после того как умер твой отец, я один не могу с вами сладить. Скоро в подвал нельзя будет войти без пистолета, и ты могла бы там внизу накрутить собственный экзистенционалистический фильм – и почти без затрат…

– Пей кофе, – сказала она.

Он придвинул к себе чашку, размешал молоко.

– Я починю крышу и потолки, очищу погреб и отремонтирую насос. Неужели ты думаешь, что мальчику полезно видеть всю эту гадость и привыкать к ней?

– Я и не знала, что ты такой поборник порядка, что тебя может одолевать такая жажда деятельности, – устало ответила она.

– Ты вообще многого не знаешь. Ты не знаешь, например, что Рай на самом деле был хороший поэт, невзирая на отвратительную шумиху, которую они теперь поднимают вокруг его имени, – и я намерен кое-что сделать, я разыщу в ящике письма Шурбигеля, прежде чем крысы сожрут эти бесценные документы.

– Рай был моим мужем, – сказала она, – и я любила его. Я любила в нем все, но стихи его я любила меньше всего, – я не понимала их. Я предпочла бы, чтобы он не был поэтом и жил до сих пор. Нашел ты наконец письма, которые искал?

– Да, – ответил он, – я нашел их, и мне очень жалко, что я ввязался в спор из-за этой старой истории, о которой и вообще-то не следовало вспоминать.

– Нет, все очень хорошо. Я хотела бы прочесть эти письма, хотя это совсем не нужно, – я ведь знаю, что ты прав, что я повинна в твоем возвращении из Лондона, и все же я хотела бы прочитать эти письма. Мне это пойдет только на пользу.

– Можешь их прочитать и оставить себе, по мне, можешь их даже сжечь. Я вовсе не стремлюсь доказать тебе, что я прав. Просто всегда кажется, что было бы лучше, если бы много лет назад поступил бы не так, а по-другому. Но все это вздор.

– Я еще раз прочитаю письма Рая. Прежде всего я хочу убедиться, верно ли я думаю, что он сам хотел умереть?

– Когда будешь читать, не выбрасывай ни одного, где речь идет о Шурбигеле, и ни одного из тех, что адресованы самому Раю.

– Нет, конечно. Я ничего не стану выбрасывать. Я просто хочу знать, что же с ним было. Ты ведь знаешь, отец мог так устроить, чтобы его не брали в армию. Я уверена, что он мог даже от войны его спасти. Отец имел деловые связи в самых высоких кругах, но Рай не захотел. Он не хотел эмигрировать, не хотел получить освобождение от военной службы, хотя больше всего на свете ненавидел армию. Иногда мне кажется, что он просто хотел умереть. Я часто думаю об этом, и это одна из причин, почему свою ненависть к Гезелеру мне всегда приходится подогревать искусственно.

Альберт встретил ее выжидающий взгляд и спросил:

– С чего ты вдруг вспомнила о Гезелере?