Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время. - Андрей Марчуков

Да и в целом сложившийся в те годы отечественный образ Мазепы в корне отличался от того, что бытовал на Западе (герой-бунтарь, борец за свободу в «стране казаков»), и у всех общественных течений был примерно схожим. Мазепа осуждался за предательство, но не столько русского царя, сколько своего народа, интересами которого пренебрёг во имя личных выгод[167]. И такое отношение к нему оставалось неизменным и в последующем. Цельность пушкинского взгляда оказалась сильнее европейских клише Вольтера и двойственности Рылеева.

Сыграла при этом свою роль и личность Петра. Одни считали его величайшей фигурой российской истории, и его слово и дело было для этих людей непререкаемо. Другие, даже относясь к царю менее восторженно, всё равно видели в нём образец служения Отечеству и триумф российской мощи. И потому и те, и другие никак не могли относиться к Мазепе как к герою и считать правым его, а не Петра. Мазепа оказывался неподходящей фигурой даже для большинства представителей либерально-западнических кругов: ведь для них Пётр был символом приобщения России к западной цивилизации, и потому его авторитет тоже был непререкаем. Окажись на его месте другой, менее великий и менее «знаковый» царь, может, у мазепинского мифа в России было бы и больше шансов закрепиться. Но главная причина провала этого мифа в русском обществе кроется всё же не в личности Петра, а в том, как оно понимало и понимает суть взаимоотношений русской и малорусской национальных «природ».

А образ «проклятой Мазепы», которой матери пугали непослушных детей, не был «спущен сверху» из русских столиц, но имел местное, малороссийское происхождение. И не только церковное (хотя анафему ему объявляли иерархи-малороссияне), но и народное[168], что отразилось в народном песенном творчестве. Так, собиратель украинского фольклора, историк Михаил Александрович Максимович (1804–1873 гг.), чуть позже ставший первым ректором Киевского университета имени Святого Владимира, сначала в альманахе «Эхо» (1830 г.), а затем в своём сборнике украинских песен (1834 г.) опубликовал малороссийскую песню о Мазепе, сложенную вскоре после описываемых в ней событий, где есть такие строки:

У Киеве на ПодолеПорубаны груши;Погубив же пес МазепаНевинныя души!Ой, выгорев весь Батурин,Зосталася хата;Да вже-ж твоя, псе Мазепо,И душа проклята.[169]

Примечательно, что дискуссия о пушкинской «Полтаве», Мазепе и его роли в малороссийской истории велась одновременно и великоруссами, и малоруссами. Причём именно последние решительно выступали против идеализации Мазепы как патриота. «Все его действия, — писал о Мазепе активный участник журнальной дискуссии Максимович, — нисколько не показывают в нём самоотвержительной любви к Малороссии; История представляет в нём хитрого, предприимчивого честолюбца и корыстника… обличает в нём характер, несовместимый с высокою любовью к отечеству». Украину он хотел сделать «независимою для себя, свою независимость хотел утвердить он, завладев Малороссией». И потому народ и казаки за ним не пошли[170].

Причём такое отношение к Мазепе вовсе не было продиктовано какими-то политическими или национальными пристрастиями. Оно возникало независимо от них, при знакомстве с историческими фактами. «Воплощённой ложью» назвал гетмана современник Максимовича, историк Н. И. Костомаров, сам в молодости бывший восторженным и очень деятельным украинофилом. «Гетман Мазепа как историческая личность не был представителем никакой национальной идеи. Это был эгоист в полном смысле этого слова», искавший лишь свою выгоду и думавший «отдать Украину под власть Польши», — написал он после того, как основательно изучил ту эпоху и личность героя своего исследования, ещё раз подтвердив то, что уже было сказано задолго до него[171].

Однако, будучи созданным, мазепинский миф уже больше не исчезал, со временем превратившись в одно из краеугольных положений идеологии украинства. Для его адептов Мазепа — герой и борец за Украину. В российской среде его апологетами являются считанные единицы, в целом тоже разделяющие эту идеологию. Но на личности самого Ивана Мазепы проблема не заканчивалась. Тенденция, которая впервые наметилась в декабризме, — смотреть на Украину сквозь призму социально-идеологических теорий борьбы «свободы» с «тиранией», стала неизменной составляющей российского левого и либерального «освободительного движения» XIX — начала XX века. Мировоззрение декабристов было цельным и успешно сочетало в себе требования социальных и политических перемен с государственным патриотизмом и приверженностью русским национальным интересам. Но после них социально-политический и национально-государственный факторы стали «разводиться» общественными течениями по разным политическим лагерям и даже противопоставляться друг другу по принципу «либо — либо». Поэтому последующие поколения борцов против самодержавия (из либерально-западнического и левого лагеря) чем дальше, тем всё больше были готовы во имя этой борьбы пожертвовать политическим единством и национальной однородностью страны.

Так получилось, что для широких кругов российской общественности очень долгое время оставалось неизвестным негативное отношение Рылеева (как и многих его единомышленников) к «торговле» российскими территориями или его же глубокое убеждение, что исторические русские земли должны быть русскими не только по происхождению, но и по национальному и культурному облику. Зато они знали его гражданскую лирику, и «Войнаровского». Скажем, поэма «Войнаровский» (заметим, не «Наливайко»!) в течение десятилетий распространялась в списках и оставалась очень популярной не только среди адептов украинофильского движения, но и среди российских общественных кругов, настроенных оппозиционно к власти[172]. И секрет её популярности заключался не только и не столько в личности её автора (революционера, к тому же казнённого), сколько в мировоззренческой и тактической близости этих кругов и украинофильства. Близости, условия для которой были заложены и этой поэмой тоже. Судьба «Войнаровского» — один из ярких примеров политической силы литературы и её способности формировать общественное сознание.

Таким образом, первая треть XIX века стала периодом, в который были заложены основы для ещё одного нюанса восприятия российским обществом Украины: как жертвы российской агрессии (а со временем — и «великодержавного шовинизма»). Впрочем, свойственен этот взгляд был не всему русскому обществу, а главным образом его наиболее последовательным, порой граничащим с маргинальностью, либеральнозападническим и левым кругам. Восприятие Украины как оплота свободы и российской жертвы прочно засело в их сознании. Соответственно, все, кто боролся против «тирании» и «великодержавности», какие бы цели, вплоть до сепаратистских, они перед собой ни ставили, в глазах этих людей представали борцами за свободу и гонимыми героями. Ну а те, кто не считал казачьих мятежников или украинофилов таковыми, не поддерживал их целей и выступал за целостность страны и единение Великороссии и Малороссии, удостаивались ярлыка «клевретов самодержавия», «держиморд» и т. д., причём независимо от того, были они великороссами или малороссами.

Или же, в лучшем случае, эти люди сразу чувствовали на себе действие внешне мягкой, но неумолимой общественной «цензуры», которая в наши дни получила бы название «политкорректности». Примеров тому в истории российского «освободительного движения» можно насчитать множество, а потому имеет смысл ограничиться лишь одним, зато очень показательным, тем более что он касается непосредственно литературы.

В 1888 году в журнале «Северный вестник» был напечатан рассказ А. П. Чехова «Именины». Этому рассказу Чехов придавал большое значение, поскольку, по собственным словам, постарался дать в нём читателю представление о своей позиции (жизненной, творческой и даже, как получилось, политической). И потому категорически просил редакторов «не вычёркивать в. рассказе ни одной строки»[173]. Рассказ получился о лжи, которой наполнена жизнь, начиная с личных отношений, и заканчивая сферой общественной. Перепало в рассказе всем: консерваторам, земцам, либералам. Но главный удар пришёлся именно по последним, людям «шестидесятых годов», которых Чехов выставил в крайне уничижительном свете (чего стоит хотя бы наименование либералов «полинявшими субъектами», от которых веет «старым, заброшенным погребом», или сравнение с «поганым сухим грибом»)[174].

А кроме того, прошёлся Чехов и по украинофилам. В рассказе имеется негативно-ироничное описание одного из таких «будущих гетманов». «Вот другой гребец, бородатый, серьёзный, всегда нахмуренный; он мало говорит, никогда не улыбается, а всё думает, думает, думает. Он одет в рубаху с шитьём, какое носил гетман Полуботок, и мечтает об освобождении Малороссии из-под русского ига; кто равнодушен к его шитью и мечтам, того он третирует как рутинёра и пошляка»[175].