Молодые львы - Ирвин Шоу

— Нет, не намерен.

— Не в обиду будь сказано, Гиммлер, но мы уж лучше закончим тут бутылочку, — объявил Брандт.

Гиммлер сердито взглянул на них, и обычное хитровато-добродушное выражение на мгновение исчезло с его лица.

— Но чем ты там занимался? — продолжал Брандт. — Сдирал с нее платье?

— Не-ет, — усмехнулся Гиммлер. — Купил. За девятьсот франков, хотя она просила тысячу пятьсот. Пошлю его жене, у нее почти такой же размер. Пощупайте-ка, — он положил перед ними платье. — Настоящий шелк!

— Да, настоящий шелк, — подтвердил Христиан, с серьезным видом пощупав материал.

Гиммлер пошел к двери, но на пороге обернулся.

— Спрашиваю в последний раз: хотите?

— Нет. А за любезное предложение — спасибо, — ответил Брандт.

— Ну что ж! — Унтер-офицер развел руками. — Не хотите — как хотите.

— Вот что, Гиммлер, — сказал Христиан. — Мы уходим. Ты дождешься лейтенанта Гарденбурга и отвезешь его. Мы пойдем пешком.

— А вам не кажется, что могут быть какие-нибудь приказания? — спросил Гиммлер.

— Вряд ли кто докажет, что мы находимся сейчас в боевой обстановке, — возразил Христиан. — Мы пойдем пешком.

Гиммлер пожал плечами.

— Вы рискуете получить пулю в спину, если пойдете одни по городу.

— Не сегодня, — отмахнулся Брандт. — Позднее — может быть, но сегодня — нет.

Они поднялись и вышли на темную улицу.

Город был тщательно затемнен — нигде не пробивалось ни единого луча. Над крышами висела луна, и дома бросали резкие тени на залитые мягким светом улицы. Воздух был теплый и неподвижный. Угрюмую, настороженную тишину, нависшую над городом, лишь изредка нарушал стальной лязг гусеничных машин. Они то начинали двигаться где-то вдали, то снова останавливались, и резкие, неприятные звуки замирали в лабиринте темных улиц.

Брандт показывал дорогу. Он слегка пошатывался, но не потерял способности ориентироваться и уверенно шагал в направлении ворот Сен-Дени.

Они шли молча, плечом к плечу, их подбитые шипами сапоги гулко стучали по мостовой. Где-то в темноте с шумом закрылось окно, и Христиану показалось, что издалека донесся едва слышный плач ребенка. Вскоре они свернули на широкий безлюдный бульвар и пошли вдоль закрытых кафе с опущенными жалюзи и со сложенными в кучи вдоль тротуаров стульями и столиками. Вдали сквозь деревья бульвара поблескивали огоньки — свидетельство того, что находившаяся в тот вечер в сердце Франции немецкая армия чувствует себя в полной безопасности. Размеренно шагая рядом с Брандтом на эти огоньки. Христиан мечтательно улыбался; под влиянием выпитого шампанского они казались ему такими уютными и дружески теплыми.

Сквозь пьяную дымку освещенный молодой луной Париж представлялся ему каким-то необыкновенно изящным и хрупким. Он чувствовал, что влюблен в этот город. Ему нравились избитые мостовые и узенькие извилистые улочки по обеим сторонам бульвара, как будто уводившие в другое столетие; нравились церкви, поднимавшиеся среди баров, публичных домов и бакалейных лавок; стулья с тонкими ножками, бережно сложенные сиденьями вниз на столиках в тени парусиновых тентов кафе; люди, прячущиеся за опущенными шторами; река, без которой нельзя было представить себе этот город и которой он еще не видел; рестораны, в которых он еще не был; девушки, которых он еще не встречал, но встретит завтра, когда рассеется ночной страх и они, постукивая высокими каблучками, появятся на столичных улицах в своих вызывающе красивых платьях. Христиану нравились и легенды, которые люди сложили об этом городе, и то, что во всем свете один только Париж в самом деле был таким, как его рисовали в легендах.

Теперь Христиан с удовольствием думал о том, что ему пришлось выдержать бой на дороге и убить человека, чтобы попасть в этот город. Ему даже показалось, что он любит убитого им маленького оборванного француза и лежавшего рядом с французом — так далеко от своей силезской фермы — ефрейтора Крауса с вишневым соком на губах. Он был рад, что прошел через такое испытание на дороге и в лесу и что смерть пощадила его. Ему нравилась война, потому что не было лучшего средства проверить, чего стоит человек, но вместе с тем было приятно сознавать, что скоро она кончится: ему вовсе не хотелось умирать.

Будущее представлялось Христиану радостным, он верил, что оно будет безмятежным и красивым, а все то, ради чего он рискует сейчас жизнью, станет незыблемым законом, и начнется новая эра, эра процветания и порядка.

Христиан подумал еще, что он любит Брандта, который, почти не шатаясь, идет рядом. Там, на дороге, Брандт хныкал, но все же сумел победить страх и сражался бок о бок с ним, хотя и придерживал рукой свой трясущийся локоть, когда стрелял через весеннюю листву в человека, который, конечно, убил бы Христиана, если бы смог.

Христиану нравилась эта тихая лунная ночь, под покровом которой он и Брандт — новые владыки города — плечом к плечу шагали по пустынным прекрасным улицам. Он понял в конце концов, что жил не напрасно, что не для того он родился, чтобы растрачивать попусту время, обучая ходьбе на лыжах детей и богатых бездельников. Он приносил пользу и будет ее приносить — чего еще может требовать человек от жизни?!

— Смотри-ка! — воскликнул Брандт, останавливаясь перед залитой лунным светом стеной церкви. Христиан взглянул на то место, куда указывал Брандт. В свете луны отчетливо выделялись написанные мелом крупные цифры: «1918». Христиан растерянно заморгал и покачал головой. Он понимал, что цифры имеют какое-то значение, но не сразу сообразил, какое именно.

— Тысяча девятьсот восемнадцатый год, — заметил Брандт. — Да, они помнят. Французы помнят.

Христиан снова взглянул на стену. Он внезапно почувствовал печаль и усталость; он был на ногах с четырех часов утра, а день выдался такой утомительный. Тяжело ступая, Христиан подошел к стене, поднял руку и стал медленно и методично стирать рукавом надпись.

5

Радио заглушало все остальные звуки в доме. Стояла солнечная июньская погода, свежая зелень покрывала холмы Пенсильвании, но Майкл почти не выходил из оклеенной обоями гостиной, обставленной легкой мебелью в колониальном стиле, и не отрываясь слушал ежеминутно прерываемые помехами одни и те же последние сообщения. Вокруг его кресла валялись газеты. Время от времени появлялась Лаура и с громким мученическим вздохом принималась подбирать их с пола и с подчеркнутой аккуратностью складывать в стопку. Но Майкл почти не замечал ее. Прильнув к радиоприемнику, он крутил ручки и вслушивался в голоса дикторов — сочные, вкрадчивые, напыщенные, твердившие снова и снова: «Покупайте препарат „Лайф-бой“, уничтожающий неприятный запах!»; «Две чайные ложки на стакан воды перед завтраком, и вы будете чувствовать себя прекрасно!»; «Ходят слухи, что Париж обороняться не будет. Немецкое верховное командование хранит молчание о положении своих ударных частей, которые продвигаются вперед, почти не встречая сопротивления разваливающейся французской армии».

— Мы обещали Тони, что сыграем сегодня в бадминтон, — кротко проговорила Лаура, появляясь в дверях.

Майкл продолжал молча сидеть у приемника.

— Майкл! — крикнула Лаура.

— Да? — отозвался он, не поворачивая головы.

— Ты понимаешь: бадминтон, Тони.

— Ну и что же? — Майкл от напряжения сморщил лоб, пытаясь одновременно слушать и Лауру и диктора.

— Но сетка-то еще не натянута.

— Натяну позднее.

— Когда позднее?

— Да отстань ты ради бога, Лаура! — вскипел Майкл. — Я сказал — позднее.

— Мне начинает надоедать это твое излюбленное словечко, — ледяным тоном ответила Лаура. На глазах у нее выступили слезы.

— Да перестань же!

— А ты перестань кричать на меня! — Слезы побежали по ее щекам, и Майклу стало жаль ее. Уезжая из Нью-Йорка, они собирались устроить себе нечто вроде отпуска, во время которого, хотя об этом не было сказано ни слова, надеялись в какой-то мере восстановить прежнюю дружбу и привязанность, утраченные в безалаберно проведенные после женитьбы годы. Контракт Лауры с кинофирмой в Голливуде кончился, и дирекция не сочла нужным продлить его. По каким-то необъяснимым причинам работу в другой студии она не нашла. Внешне Лаура была спокойна и весела и не жаловалась, однако Майкл знал, как тяжело она переживает свое унижение. Уезжая на месяц в загородный дом приятеля, Майкл дал себе слово быть внимательным и предупредительным. Они провели здесь только неделю, но эта неделя оказалась ужасной. Майкл целые дни слушал радио, а по ночам не мог спать. Расстроенный, с воспаленными глазами, он или мрачно бродил по дому, или усаживался читать в гостиной, забывал бриться, забывал помогать Лауре поддерживать порядок в очаровательном домике, предоставленном в их распоряжение.

— Прости меня, дорогая, — он обнял Лауру и поцеловал ее. Она улыбнулась сквозь слезы.