Пленник железной горы - Генри Олди

Да что тут сравнивать? Дядя Тимир, аласный кузнец, и Кытай Бахсы, кователь боотуров — не может у них вонять одинаково!

А вот и он, кователь боотуров. Проведать зашел.

— Выйди! — это он дочери.

— А суп? — это я ему. — Суп же!

— Успеется суп. Дай-ка я тебя…

8

Наглая я скотина

(продолжение)

Покрывало — фью-ю-рх! Улетело. Подушка — шмяк! Убежала. Он меня на живот — р-раз! Как пушинку. Голову в ладони взял — я думал, шею свернет. Нет, просто набок повернул — чтоб не лицом в лежак, а ухом.

Встал на колени у лежака:

— Расслабься.

Ага, расслабься! Я расслаблюсь, а ты меня клещами — хвать! Молотком — шарах! Суп выльешь, миску к копчику прикуешь. Знаем мы ваши шуточки!

— Мастер Кытай…

— Молчи.

Молчать не удалось. Я стонал, кряхтел, охал. Железные пальцы копались во мне, перебирали каждую жилочку. Взбивали Юрюна Уолана горкой лебяжьего пуха. Толкли в ореховую кашицу. Рубили в рыбную начинку. Мяли, выдавливали сок. Извлекали сочный хруст из позвонков, треск из суставов. Кровь бултыхалась во мне от увесистых шлепков.

— Ой! Ай! Уй!

— А здесь?

— Ы-ы-ы…

— Очень хорошо.

Куо-Куо сидела в углу на корточках. Радовалась моим истязаниям. Ну, в углу — это я для красного словца. Ураса-то круглая! А радовалась — это точно. «Айхал[20]! — вскрикивала шепотом. — Айхал!» Почему шепотом? Отца боялась, наверное. Выгонит, или на крюк подвесит. Я ведь помню, он ей обещал крюк. Тогда, в конюшне, я ему не поверил. Думал, грозит для пущей острастки. А может, шутит.

Теперь верю. Ы-ы-ы!..

Превратив меня в холмик рыхлой земли, кузнец угомонился. Придвинул табурет, сел. Огромный, корявый, затряс ручищами. Мне даже померещилось, что с пальцев Кытая Бахсы летят сверкающие капли — вода, а может, расплав. Я вжал затылок в плечи: сейчас, вот сейчас обожгут! Огнем или холодом, но обожгут!

Ничего, обошлось.

— Годится, — буркнул мастер Кытай.

Так говорят о рядовом топоре, вышедшем из-под молота.

— Завтра встанешь. Все, отдыхай.

Уйдет, догадался я. Уже уходит. Интерес кузнеца ко мне стремительно угасал. И тут — хотите, верьте, хотите, нет — я понял, что сделаю, и ужаснулся. Я, сопляк-желторотик. Я, чудом выбравшийся живым из горна. Я рискну объехать на кривой самого Кытая Бахсы? Мне что, последний умишко огнем выжгло?!

— Ну да, — сказал я. — Ну да, конечно.

— Что — ну да?

— Ну да, говорю. Я бы на вашем месте тоже расстраивался.

Кузнец хотел встать, но раздумал.

— Ты? На моем месте?

— Ну да…

— И с чего бы это ты расстроился?

— Вы же не меня хотели. Ну, в работу взять. Вы брата моего хотели…

Мастер Кытай не был воро̀ной. Да и я валялся на лежаке без лука. Лицом к стенке, спиной к кузнецу. И всё равно сердце ёкнуло: дружок, ты ему в глаз всадил! В самую зеницу. Без промаха.

— Хотел, — признал кузнец.

Чувствовалось, что это у него больная тема.

— Я что? Обычное дело. А вот мой брат…

— Твой брат — это да. Ты, я вижу, парнишка смышленый. Чуешь, где настоящая работа! Такая работа в жизни один раз случается. Я, знаешь ли, ночью сплю и вижу…

Он заворочался. Должно быть, показывал, как он спит и что видит.

Я ждал, боясь спугнуть. Вспоминал: мы с Мюльдюном подъезжаем к Кузне, нам навстречу бежит черный адьярай. Бежит, радуется; подбегает и скисает вчерашним молоком. «Это брат, что ли? Разве ж это брат?!» И еще: «Мне доложили, ты брата везешь. Я обрадовался. Думаю, наконец-то!..» Весь разговор — при мне, не стесняясь. Ты ведь знал про моего загадочного брата, мастер Кытай! Ты знал, что Мюльдюн знает! Ты только не знал, что не знаю я, и знать мне не надо.

Лишку сболтнул ты, мастер.

— Ага, — вздохнул я. Собрался с силами, повернулся к кузнецу. — Брат мой — вот кто боотур! Всем боотурам боотур! Я ему и в подметки не гожусь. Да что там я! Мюльдюн, и тот не годится.

Представил я, что Мюльдюн меня слышит, и от страха чуть не обмочился. Взял бы он меня правой рукой за левую ногу, а левой — за правую, дернул бы от души…

— Точно так, — согласился кузнец. — И рядом не лежали.

— Вы не говорите Мюльдюну, что я вам говорил. Хорошо? Обидится он. И на меня, и на вас обидится. Вы ведь тоже…

— Что я — тоже?

— Говорили тоже. Вот, прямо сейчас.

— О чем я говорил?

— Ну, что Мюльдюн не годится. В подметки.

— А-а… — кузнец задумался.

Я готов был поклясться, что читаю мысли Кытая Бахсы. Правой рукой за левую ногу, а левой — за правую… Кузнец, конечно, побольше моего вырос, но Мюльдюн — он ведь Мюльдюн-бёгё! Если расширится, всякое может случиться.

— Твоя правда, парень. Мало ли о чем мы с тобой толкуем?

— Вот-вот!

— Ладно, ешь суп. Пойду я.

— Ага. Я только одного не пойму…

— Чего?

— Ну, вот Мюльдюн меня к вам привез. А брата нашего почему не везет?

— Нюргуна?

— Ну! Что ему, трудно привезти?

Имя прозвучало. Нюргун? Наверное, я знал его всегда. Мой старший брат, существование которого от меня скрывали, не мог носить другое имя[21].

— Не выпустили еще, — предположил кузнец. — Из колыбели.

— Нюргуна? Из колыбели?!

— Ну да, — согласился Кытай Бахсы. Это он у меня нудакать обучился. — Когда выпустят, тогда и привезет.

Я прикусил губу: больно, до крови. Колыбель? Мой старший брат Нюргун лежит в колыбели? Что это за брат такой? Что это за колыбель такая?!

— Поздновато, как по мне, — осторожно заметил я. — В колыбелях лежать, а?

Кузнец вздохнул: согласился, наверное.

— Я дома так и говорю всем: поздновато. Папе, маме, Мюльдюну. Я говорю, а они не слушают. Считают меня молокососом. Вот вы — другое дело, — я придвинулся ближе. — Мудрый вы, мастер Кытай. Ох, и мудрый!..

Я не ошибся. Мудрые, они болтуны. Мы еще долго разговаривали. Куо-Куо даже бегала суп заново греть. Одну миску — Юрюну-боотуру, другую — отцу-мудрецу. А что? Обычное дело. Он к концу беседы сильно проголодался.

ПЕСНЯ ЧЕТВЕРТАЯ

Там, на островершинной скале,Что бешено кружи́тся всегда,Подпрыгивая на вертлюге своем,Три ели железных растут.На их могучих кривых корняхТри железные колыбели судьбы,Как железные рыбы подземных морей,Нанизанные на рожон,Бьются, подпрыгивая и дребезжа.

1