Мальчишник - Владислав Николаев

Катер ткнулся носом в песчаный берег. Парнишка-матрос спустил с борта доску с набитыми деревянными брусочками ступенек, и Биллс во весь рост, бесстрашно и не хватаясь за воздух, пошагал по ним наверх. Следом полез, придерживаясь руками за доску — на четвереньках, собственно, — Главный.

С захламленным и опухшим со сна лицом чернявый капитан в угрюмом ожидании стоял у распахнутой двери рубки, но когда Главный взобрался на палубу, распрямился, он просиял сквозь щетину и через плечо Биллса первому протянул руку. Биллс заговорил, кивком головы показывая на сбившихся у воды в утиный выводок студентов, но капитан слушать его не стал, дружески втянул Главного в рубку и захлопнул перед носом растерявшегося сына лесов дверь.

Спустя минуту Главный махал нам рукой и, торжествуя голосом, зычно кричал:

— Чо вы там чешетесь? Не мне же втаскивать ваши рюкзаки! Кажись, хватит и того, что договорился. Волоките и мой.

Ничего не поделаешь, надо подыматься и мне. Негоже отбиваться от стада. На палубе я Пристыженно спрятался за стенкой рубки, обращенной к реке. Пришел сюда и Максимыч, будто бы воспалить в заветрии сигарету, хотя промозглый речной ветер тянул именно вдоль этой стенки. Замутив воду у берега, катер стронулся задом, развернулся и бойко побежал по широкому обскому раздолью в недальние теперь уже Мужи.

Ухватившись обеими руками за опоясывающий палубу металлический леер, Главный окидывал из-под шляпы победительным взором уплывающий вспять покоренный им берег: убогие закосившиеся на вечной мерзлоте избы и бараки, лабазы и пакгаузы на сваях, под один уровень окрашенные в зеленое тиной большой воды, только что выбиравшихся из палаток нерасторопных засонь-москвичей и прятавших руки — рукав в рукав — растерянных и жалких мальчишек и девчонок, обутых кто в перетянутые проволокой ботинки, кто в разбитые кеды, а кто и вовсе чуть не в домашние тапочки — в легкие вельветовые туфельки.

Заносчиво вскинутая голова, расправленные плечи, выпяченная грудь, широко и твердо расставленные ноги в высоких сапогах — все в Главном выражало непоколебимую правоту и уверенность, все дышало силою и непреклонностью и как бы кричало на весь оставляемый берег: «А я такой!»

А нам неловко было смотреть друг другу в глаза…

В заключительной главе, думаю, уместно вернуться вспять и еще кое-что вспомнить.

В Усть-Войкаре за околицей меж седых узколистных тальников бродил гнедой жеребец, и на его шее, издавая дребезжащий евнушеский бряк, болтался вместо колокольчика ведерный светло-алюминиевый ширпотребовский рукомойник. Когда гнедой пытался щипать траву, рукомойник, встав раструбом на землю, упирался днищем в шею, мешая есть, и конь раздраженно мотал головой, а то и вовсе попускался кормежкой. В его чернильно-лиловых глазах слезною влагою мерцали оскорбленное чувство и страдание; раз заглянув в эти глаза, я осознал всю меру надругательства, что учинили над прекрасной природой.

Увы, не обрадовали меня и настоящие валдайские колокольчики, тускло-медные, сладкозвучные, на одном из которых даже было выгравировано старинной вязью: «Со мной ездить веселей!», ибо висели они не на крутых конских шеях — висели на прямых и коротких шеях одомашненных оленей, сбившихся в кучу на песчаной косе под крутояром, куда пришли из тундры спасаться от комаров, гнуса и овода. Колокольчики, пускай валдайские, были на них так же нелепы, как ширпотребовский рукомойник на сильном и стройном жеребце. Но они, видно, заслужили сие рабское ожерелье. Сколько я ни присматривался к покрытым черным и бурым ворсом многоветвистым рогам хоров, напоминавшим оголенные кусты, нигде не углядел на них кровоточащих царапин, вмятин или болтающихся лоскутьев кожи — тех боевых отметин, получаемых в любовных схватках, что украшают их диких собратьев. Позволив надеть на себя колокольчики, смирившись с ними, они забыли про любовь, страсть и ревность… Вот три хора: один сед и похожими на выворотень рогами необыкновенно величествен, другой, напротив, едва возмужал своими вилообразными рожками, третий — в срединном возрасте; в полном согласии обступили они сзади красивую мухтарую важенку, облизывали ее, и с губ их срывалась в песок сладострастная пена.

На задах юрты в брошенных до снега нартах черноглазая голоногая девочка лет пяти играла в «дом». Навесив на палки старые рыбацкие сети, она выгородила крохотную комнатку, пол застлала лоскутом оленьей шкуры, другим лоскутом прикрыла кроватку для куклы. Но голубоглазая, с льняными волосами и краснощеким лицом кукла, одетая в мини-сарафанчик, чувствовала себя явно неуютно на этой суровой кроватке, зябла, страдала и тосковала по южной благодати. Девочка что-то шила из обрезков шкур. На моих глазах она закончила работу и надела ее на куклу. Это была малица с беличьим капюшоном и красными узорами по подолу. Кукла враз повеселела, и ее голубые глазенки засияли из-под меха всей радостью жизни.

Тянувший с Оби знобкий ветер, казалось, отгибал в сторону и относил куда-то вдаль солнечные лучи, без их подогрева меня выручала только меховая куртка, а голые руки и ноги девочки не покрылись даже гусиной кожей-мурашками. Во множестве бегавшие по поселку дети были одеты ничуть не теплее маленькой кукольницы: ситцевые платьица, короткие штанишки — будто сотворены были совершенно из другого материала, нежели мы, грешные.

Растущие на севере деревья отличаются тонкими годовыми слоями, придающими им особую плотность и крепость, ценимые во всем мире; особой крепостью отмечены сызмала и люди здесь.

Заставив детей забыть про свои игры, будто с неба свалилась девушка в голубом пальто, красных модных сапожках, с распущенными по спине густыми черными волосами. Надя Тырлина. На каникулы приехала к отцу-рыбаку из Ленинграда, где учится в герценовском институте. Какой, однако, контраст она, юная, должна чувствовать! Тут — корявые, бедные, разбросанные как попало жердяные юрты, зеленая и голубая пустынь вокруг и воздух, напоенный одной только студеной свежестью; там — вытянувшиеся в линии белокаменные дворцы, повисшие над широкими водами волшебные мосты, которые то сводятся, то разводятся, и воздух, напитанный бессмертной мыслью и бессмертным искусством. Какими жадными глазами глядит она на мир и тут и там!

На зимнике Егангорт живет безвыездно рыбак Ефремыч. Каждое утро вывешивает он на протянувшееся вдоль берега прясло оленьи шкуры, рога, завяленную рыбу, вывешивает так, чтобы его товар хорошо был виден с реки, по которой проходят плоты и байдарки туристов — авось заинтересуются, купят.

На пристани в Мужах — настоящий базар, где одетые в плюшевые жакеты и длинные сборчатые подолы женщины продают пассажирам теплоходов все те же рога и рыбу, а также сшитые из неноских оленьих шкур, разукрашенные стеклярусом и вышивкой детские и взрослые унты, шапки, рукавицы; нынче к традиционным товарам еще добавился меховой олимпийский Мишка.

Всякий бы хотел привезти в качестве сувенира женскую шапочку или детские унты, но далеко не всякий покупает: кусаются цены. В последние годы они неколебимо держатся на уровне мировых. Старинная пословица: за морем телушка — полушка, да рубль перевоз, — потеряла свой смысл. И перевоз рубль, и телушка — рубль.

Мир стал маленьким, доступным и слышным во все концы. Где-то, быть может в Америке, аукнется — у нас откликнется, у нас аукнется — в Америке откликнется. Только мы попусту не аукаем, с младых ногтей помним толстовскую притчу о том, как попусту аукал некий озорник, а когда приспел настоящий страх, его крику никто не поверил.

Прихваченные попутным буксиром, спустя полтора часа после нас прибыли в Мужи молодые латыши и немолодые москвичи. Моя совесть почувствовала некоторое облегчение.

Через Мужи в этот день проходило два «Метеора»: один — на север, в Салехард, до которого рукой подать, — час быстрой езды, другой — на юг, в нашем направлении.

Латышам, конечно, во всех отношениях было удобнее и выгоднее возвращаться домой вместе с москвичами через Салехард, где поспевали на московский поезд, а они вдруг стали расспрашивать про южное направление: какие города встретятся там и что в них примечательного.

Главный с яростью набросился на студентов, словно за билеты платить они собирались из его кармана:

— Ничего сногсшибательного. Только денег вдвое ухлопаете. До Салехарда билет стоит два рубля, а до станции Приобье — десятка. Правила сложения и вычитания кто-нибудь из вас знает? Вот вычтите и сложите, и полученная сумма будет составлять ваш первый убыток. Если хотите, я за вас сосчитаю: восемьдесят восемь рублей на одиннадцать человек. А потом еще один убыток понесете на железной дороге, ибо та дорога подлиннее северной, значит, и билеты подороже. Набитыми дураками надо быть, чтобы не уразуметь этого.