Гримёр и муза - Леонид Латынин

этого взбрыкнувшего бывшего Великого) все было благополучно: активно в бунте было замешано всего несколько сотен номеров. В какой-то степени они могли быть приняты за одного человека, и тут дело было сделано — этому множественному одному человеку уже был исполнен Уход. Пока Город сопел, и потел, и видел вещие сны, бедные души грешников, обгоняя друг друга, как воздушные шары, полные высоты, торопились сквозь дождь туда — отсюда. А тела? В городе, в котором постоянно идет дождь, это ли проблема? Все растворимо — и тело тоже.

Итак, с одной стороны — этот множественный человек исчез, а с другой — и это было очевидно — слова и действия этого человека лежали за пределами Ухода: они не растворились, не исчезли в каналах, торопясь вниз с холма, за город, и для того, чтобы действие этих слов было прекращено, и надежно нужно было назначить Уход всем, кто слышал крамольные слова. Заразу выжигают каленым железом, чтобы оставить здоровым тело, но вот беда, слышали те, кто сидел в зале, то есть почти весь Город. Следовательно, можно было вполне бессомненно и уничтожить причину, которая вела к уничтожению Города, но нельзя было уничтожить весь Город, потому что во имя его сохранения существовал Таможенник и закон, получалось, что во имя сохранения Города нужно было бы уничтожить Город. Правда, в зале не было никого из не имеющих номера, но они ничего и не смыслили в ремеслах Города и главных обязанностях горожан.

Итак, или остается то, что было, — следовательно, и он, Таможенник, минус множественный человек, но тогда нарушается закон и одновременно исполняется закон, — или уничтожается весь Город, то есть исполняется закон и одновременно нарушается закон.

ХХХ

Да, это был замкнутый круг.

Таможенник стоял на границе власти, власти над людьми. Но сам был подчинен силе, стоящей над ним, высшей, чем его знания, умение владеть собой.

Силе, легко осиливающей его изощренный ум, — так пальцы сжимают бумагу, так нога слона давит попавшего под нее спящего питона, так дробь разносит в клочья тельце воробья…

Но в отличие от многих стоящих на этой границе он знал о существовании этой силы и вел себя крайне осторожно с нею и, когда случались на этой границе события, не торопился поступить и не поступал осознанно, а доверяясь чувству этой существующей силы. И в общем, за долгие годы ни разу не ошибся. Но сегодняшнее событие требовало не только догадки — оно требовало помощи. Так автомобилист может ехать, несмотря на то что кузов машины помят и пробит, а вся машина бренчит, как телега; он будет ехать, когда с шипением выпустят из себя камеры колес воздух, медленно, но можно ехать. Но когда одно из колес откатится в сторону и, покружившись на месте, ляжет на асфальте, хотя еще работает мотор, делать нечего — приходится остановиться.

Вот и Таможенник застыл над оторванным колесом — кругом.

Таможенник нуждается в помощи.

Но помощь дорого стоит, она знак твоего бессилия.

Стоящие над нами не любят выполнять за нас нашу работу.

Лучше найти другого, кто в состоянии выполнять ее сам.

За помощь приходится платить.

Чем?

Именем.

Это еще переносимо.

Уходом.

К этому Таможенник не готов.

Он, ведавший жизнью каждого живущего в Городе, сам без ужаса не мог думать об Уходе. Таможенник готов был согласиться, что это ужасный недостаток для носящего Имя Таможенника, даже не недостаток, а слабость, даже не слабость, а жалость. Но кто из живущих, даже самых именитых, в чем-то или, по крайней мере, когда-то не был жалок?.. И в то же время это был единственный выход. Только одному Богу известно, что следовало делать на самом деле, но Таможенник был только Таможенником. И все же эти путаные и сумбурные мысли в голове Таможенника неожиданно, как запутанный ком бечевки (потянул за один конец, и вот она вся свободна — мотай в клубок), распутались и сложились в ясное и простое решение. В конце концов, он, столько лет служивший верховной силе, стоящей на границе между нею и Городом…

Между законом и человеком…

Свободой или, вернее, разнузданностью, в понимании Таможенника, и законом…

Имел право решиться на этот, не известный ни ему, ни предшественникам шаг.

Да-да, заторопились мысли: только Стоящий-над-всеми знает истину, в конце концов, даже в самом страшном исходе для Таможенника возможен будет вариант: он и не имеющие номеров, а остальным – Уход. Хотя это и будет нарушением закона, но не разрушением его, потому что он, Таможенник, и Закон в этом Городе одно и то же. И уже просто и легко стало жить ему, и уже мысли, похожие на ряды неуклюжих цифр, обозначились в голове его. Это были птицы, которые, словно осенью на юг, неслись и звали его за собой. И опять испугался Таможенник: ведь это сомнение в его вере, зачем слышать, если достаточно знать, что он существует. И опять передумал он, и опять стал проигрывать способ уничтожения Города… И все в нем убедительно подчинялось идее: сохранить себя, пожертвовать Городом, не нарушив Закона. И что-то случилось с ним, может, интуиция, может, озарение, но мысли были сами по себе, а он сбил меткими выстрелами каждую птицу, и добил прикладом каждую, и даже постоял и посмотрел: не шевелятся ли они, и они не шевелились. А тело совершало то, от чего только что так жестоко отказался разум…

XXXI

…Сейчас это должно произойти. Сколько страха, сколько сомнений испытал Таможенник. Вряд ли обычный житель Города вынес бы все это, но ведь Таможенник — так он, по крайней мере, сформулировал окончательно для себя, и уверился в этом, и был искренним в этом — думал о горожанах, и это уберегло его разум от взрыва в пространство, как взрывается и падает комета.

Да и что нам до того, как человек обманывает сам себя, чтобы исполнить с легкостью то, что мерзко или лживо, но спасает в данную минуту, — нам ли не знать этой техники. Разгадка проста, мы это должны исполнить, и нам надо ощущать, что, во-первых, это добровольно, или это прекрасно, или это не для нас, или нас заставили сделать и мы не виноваты, а во-вторых, нет выхода, а в-третьих, мы все это делаем во имя какого-либо более великого блага, чем наше, принимаемое и используемое нами зло.

Таможенник лучше других мог делать это, да и выхода действительно у него не было.

XXXII

Кощунство — было имя