Капут - Курцио Малапарте

Никольсон утверждал, что англичане воспринимают не силу или убеждения, а только «хорошие манеры», а диктаторы как раз и обладают good manners. Мосли отвечал, что теперь даже «хорошие манеры» забыты, а англичане, особенно Upper Ten Thousand[111], вполне созрели для диктатуры.

– А как вы придете к власти? – спрашивал Никольсон.

– Конечно, самым длинным путем, – отвечал Мосли.

– Через Трафальгарскую площадь или через Сент-Джеймс парк? – спрашивал Никольсон.

– Через Сент-Джеймс парк, конечно, – отвечал Мосли. – Мой государственный переворот будет приятной прогулкой, – он весело смеялся.

– Ага! Понимаю, ваша революция начнется в Мейфэре. И когда вы рассчитываете захватить власть? – спрашивал Никольсон.

– Можно прямо сейчас с большой вероятностью рассчитать точную дату начала кризиса парламентского режима в Англии. Я уже сегодня назначаю вам встречу на Даунинг-стрит, – отвечал Мосли.

– Хорошо, на какой день и час? – спрашивал Никольсон.

– А-а, это мой секрет, – отвечал со смехом Мосли.

– Если революция – это встреча, вы придете к власти с опозданием, – говорил Никольсон.

– Тем лучше, я доберусь до власти, когда меня никто не будет ждать, – отвечал Мосли.

Пока мы так беседовали, с наслаждением вдыхая старый, далекий запах арманьяка, зал ресторана «Ларю» менял понемногу свой вид, превращаясь в большую комнату, странным образом похожую на ту, где я лежал на вспоротом матрасе. Гарольд Никольсон смотрел на меня с улыбкой, он сидел под латунной люстрой, опершись локтем о стол, рядом лежала его серого фетра шляпа от Локка. Он взглядом указал в угол комнаты; посмотрев туда, я увидел сидящего по-турецки на полу сэра Освальда Мосли. Я не мог понять, как Никольсон и Мосли оказались в Яссах в моей спальне, и с великим удивлением разглядывал Мосли с его маленьким, розовым детским личиком, крошечными ладошками, короткими ручками, очень длинными ногами, такими длинными, что, чтобы поместиться в комнате, ему пришлось поневоле сложить их по-турецки.

– Я задаюсь вопросом, почему вы сидите в Яссах, – сказал мне Гарольд Никольсон, – а не идете сражаться?

– La dracu, – ответил я, – la dracu войну, la dracu всех и вся.

Мосли захлопал ладошками по полу, подняв облако гусиного пуха. Пух налипал на его потное лицо, Мосли смеялся и хлопал ладошами по полу. Никольсон сурово взглянул на сэра Освальда Мосли:

– Вы должны стыдиться ваших мальчишеских выходок. Вы не ребенок, сэр Освальд.

– Oh, sorry, sir[112], – сказал сэр Освальд Мосли, опустив глаза.

– Почему вы не идете на фронт? – продолжил Никольсон, обращаясь ко мне. – Джентльмен обязан защищать цивилизацию от варваров.

– La dracu, – ответил я, – la dracu и вас, Чайльд Гарольд.

– Долг каждого джентльмена, – продолжал он, – сражаться против армии Сталина. Смерть СССР! Ха-ха-ха! – и разразился громким смехом, откинувшись на спинку стула.

– Смерть СССР! – крикнул сэр Освальд Мосли, стуча ладошками по полу. Николсон обернулся к Мосли:

– Не говорите глупостей, сэр Освальд, – сказал он жестким голосом.

В этот момент дверь открылась и на пороге появился высокий, крепкого сложения румынский офицер в сопровождении трех солдат; в полумраке виднелись только их красные глаза и лоснящиеся, потные лица. Луна заглядывала через подоконник, легкий ветерок задувал в открытое окно. Офицер сделал несколько шагов в глубину комнаты, встал в ногах кровати и направил мне в лицо слепящий луч фонарика. В руке он сжимал пистолет.

– Военная полиция, – грубо сказал офицер. – У вас есть пропуск?

Я рассмеялся, повернулся к Никольсону и уже открыл рот сказать «la dracu», когда заметил, что Никольсон медленно испаряется в белом облаке гусиного пуха. Молочного цвета небо вошло в комнату, и в этом молочном воздухе призрачные тела Никольсона и Мосли медленно и плавно взмывали к потолку – так нырнувшие в воду пловцы поднимаются к поверхности, облепленные воздушными пузырьками.

Я сел на постели и заметил, что уже не сплю.

– Не хотите ли выпить? – предложил я офицеру.

Я наполнил два стакана цуйкой, и мы выпили со словами:

– Noroc, на здоровье.

Холодная цуйка совсем разбудила меня и придала моему голосу суховатый, веселый акцент. Порывшись в кармане висевшего на спинке кровати мундира, я сказал, протягивая офицеру документ:

– Вот мой пропуск. Бьюсь об заклад, он поддельный.

Офицер улыбнулся:

– Ничего удивительного, – сказал он, – в Яссах полно русских парашютистов. – Потом добавил: – Опасно ночевать одному в заброшенном доме. Только вчера на улице Узине мы нашли зарезанного в своей постели человека.

– Спасибо за совет, – ответил я, – но с этим фальшивым документом я могу спать спокойно, не правда ли?

– Конечно, – сказал офицер.

Мой пропуск был подписан вице-президентом Совета Михаем Антонеску.

– Не хотите ли взглянуть, не поддельный ли и этот? – спросил я, протягивая другой пропуск, подписанный полковником Лупу, военным комендантом города Яссы.

– Спасибо, – сказал офицер, – у вас все в совершенном порядке.

– Еще цуйки?

– Не откажусь. Во всем городе не найдешь ни капли цуйки.

– Noroc.

– Noroc.

Офицер вышел, солдаты за ним, я снова крепко уснул, растянувшись на спине, крепко сжимая потной ладонью рукоять моего «парабеллума». Когда я проснулся, солнце стояло высоко. Птицы щебетали в ветвях акаций и на каменных крестах старого заброшенного кладбища. Я оделся и вышел на поиски съестного. По улицам тянулись длинные колонны немецких грузовиков и танков, артиллерийские упряжки стояли перед зданием Жокей-клуба, отряды румынских солдат в больших стальных касках, сброшенных с головы и висевших на затылке, в песочного цвета грязной форме шагали, с силой вбивая в землю асфальт. Группы господарей стояли на пороге винной лавки, что рядом с закусочной «Фундатия», у парикмахерской Ионеску и ювелирной лавки Гольдштейна. Запах чорбы, очень жирного куриного супа, заправленного уксусом, тяжело висел в воздухе, смешавшись с запахом брынзы из Брэилы. Вдоль по улице Братяну я направился к больнице Святого Спиридона, вошел в бакалейную лавку Кана, еврея с большой приплюснутой головой, из которой уши торчали, как две ручки терракотовой вазы.

– Добрый день, dòmnule capitan, – говорит Кан.

Он рад меня видеть, думал, что я с румынскими войсками на фронте на реке Прут.

– La dracu, Прут, – говорю я.

Меня начинает тошнить, кружится голова, я сажусь на мешок с сахаром, ослабляю узел галстука. В лавке висит тяжелая смесь запахов специй, ароматических эссенций, сушеной рыбы, краски, керосина и мыла.

– Эта глупая rasboiu, эта глупая война. Ясский народ обеспокоен, все ждут беды, чувствуется, должно произойти что-то недоброе, – говорит Кан. Он говорит, понизив голос и подозрительно поглядывая на дверь. Мимо проходят отряды румынских солдат, колонны немецких грузовиков и танков. У Кана такой вид, словно он хочет сказать: «Со всем этим вооружением, пушками и танками, что они надеются сделать?» – но молчит и шагает по лавке медленным тяжелым шагом.

– Dòmnule Кан, я пуст, – говорю я ему.

– Для вас у меня всегда найдется что-нибудь вкусненькое, – говорит Кан, доставая из тайника три бутылки цуйки, два фунтовых хлеба, немного брынзы, несколько банок сардин, две банки варенья, немного сахару и пачку чая.

– Русский чай, – говорит Кан, настоящий русский ciài. Последняя пачка. Когда закончится этот, я не смогу вам дать еще.

Он смотрит на меня и качает головой.

– Если через пару дней нужно будет что-нибудь еще, приходите ко мне. Для вас в моей лавке всегда найдется что-нибудь вкусное.

Он неспокоен, говорит «приходите ко мне», как будто знает, что мы, наверное, больше не увидимся. В воздухе действительно зреет какая-то неясная угроза, люди тревожатся. Время от времени кто-то заглядывает в лавку, говорит «добрый день, господин Кан», Кан отрицательно качает головой, смотрит на меня и вздыхает. Эта глупая rasboiu, эта глупая война. Я рассовываю по карманам кульки с провизией, беру под мышку пачку чая, отламываю кусок хлеба, жую.

– La revedere, dòmnule Кан.

– La revedere, dòmnule capitan.

Мы улыбаемся и жмем друг другу руки. У Кана робкая, неуверенная улыбка, улыбка испуганного зверька. Пока я собираюсь уходить, перед лавкой останавливается карета. Кан спешит к порогу, низко кланяется и говорит:

– Добрый день, doamna княгиня.

Перед дверью стоит один из старинных парадных выездов черного цвета, какие еще используют в румынской провинции, нечто вроде открытого ландо с откинутым верхом, закрепленным широкими кожаными ремнями. Внутри карета обита тканью серого цвета, спицы колес выкрашены в красный цвет. Ландо запряжено парой прекрасных молдавских длинногривых лошадей светлой масти с лоснящимся крупом. На пышных широких подушках восседает уже немолодая худая женщина, увядшая кожа ее лица покрыта толстым слоем белой пудры, она сидит неподвижно, грудь вперед, вся в голубом, в правой руке зонтик из красного шелка, обшитый по краю кружевной бахромой. Тень от полей широкополой шляпки из флорентийской соломки слегка затеняет испещренный морщинами лоб. Надменные, несколько потускневшие глаза, легкая близорукость придает высокомерному взгляду отсутствующее, рассеянное выражение. Застывшее лицо, взор, обращенный вверх, к голубого шелка небесам, в которых плывет легкое белое облако, похожее на свое отражение в зеркале озера. Это княгиня Стурдза известного молдавского рода. Рядом с ней сидит гордый и отрешенный князь Стурдза, молодой еще человек, высокий, худой и румяный, одетый в белый костюм, лицо затенено полями серой фетровой шляпы. На нем высокий крахмальный воротничок, серый галстук, нитяные шотландские перчатки пепельного цвета, черные сапожки с боковой застежкой.