Ревнивая лампа Аладдина - Шахразада

– Когда последний раз царевну видели в ее покоях? И почему никто не сказал нам, что она опять сбежала из дворца?! Почему спокойствие великого халифа оберегают так заботливо, что он не знает о судьбе собственной дочери?!

Устав метаться по парадному залу, халиф опустился на подушки.

– И где, о наши усердные подданные, визирь? Он тоже решил прогуляться по жаркому Багдаду, да хранит Аллах милосердный покой этого города? Гулям-дари сюда!

Тяжело прогрохотали шаги гулям-дари по роскошным полам парадных покоев.

– Мы желаем, чтобы царевна была найдена немедленно! В твоей власти, гулям-дари, все соглядатаи и лазутчики и города, и мира. Найди эту непокорную дрянь! И немедленно доставь ее во дворец!

– Недостойно, о великий и мудрый, называть свое любимое дитя такими словами… – прошелестел за плечом старший советник, глубокий старик, главной силой которого оставалось знание всех и всяческих церемоний. Тех церемоний, какими, увы и ах, так богата и без каких невозможна придворная жизнь. Тех церемоний, что отягощают существование любого халифа, и отменить которые мечтает, но не решается, уже седьмой халиф из тех, что восседает на престоле прекрасного Багдада, да хранит Аллах его покой на вечные времена!

Хазим уже набрал в легкие воздуха, чтобы гневной тирадой поставить советника на место, но тут в зал заглянула Сафия, любимая служанка Будур, а вскоре по палисандровому полу простучали башмачки царевны. Была она закутана в нежно-розовый чаршаф и являла собой воплощенную дочернюю покорность.

– Отчего так гневен отец мой? – нежно спросила царевна.

Советник, который знал Хазима с самого детства, подумал, что не стоило царевне начинать первой. Но, увы, царевна была и непокорной, и строптивой, и своенравной, и… даже мысленно советник не мог произнести тех слов, что описывали непростой характер любимой дочери всесильного халифа.

– Отчего так кричит отец мой, повелитель правоверных, правая рука самого Аллаха всесильного?

Гнев халифа, уже почти угасший, разгорелся с новой силой. Однако теперь в отрывистых словах Хазима Великого звучало куда больше холода и стали, чем в самом страшном сне могло привидеться советнику.

– Мы не спрашиваем, дочь наша, отлучалась ли ты из дворца, ибо знаем: да, отлучалась.

Царевна попыталась возразить, но что-то в выражении лица халифа заставило ее остановиться.

– Мы не спрашиваем, дочь наша, куда ты направляла свои стопы, ибо знаем: ты отправилась в Багдад. Не спрашиваем и о том, когда ты покинула родной кров, ибо знать это нам неинтересно.

– Родной кров… – фыркнула Будур.

– Халиф говорит!

В тишине парадных покоев голос халифа прозвучал грозно и властно.

И царевна покорно опустила глаза.

– Сегодня исполнилось семнадцать лет и семнадцать дней с мига твоего рождения, дочь. И мы решили, что более не намерены терпеть твоих отвратительных, оскорбляющих имя дочери великого халифа выходок! Да простит меня Аллах милосердный за эти слова, сказанные при достойных и уважаемых людях! Итак, сим повелеваем: ты выйдешь замуж. Причем немедленно! И мужем твоим станет тот…

Тут халиф замялся, потому что такое суровое повеление только миг назад родилось в его сердце, и он просто не успел придумать финала, столь же грозного, как и начало.

– …им станет тот, кто… – и тут озарение пришло к халифу, – тот, кто первым постучит в дворцовые ворота!

– О Аллах милосердный! – прошептал старый советник.

Уж он-то прекрасно понимал, что в дворцовые ворота может постучать кто угодно. И вестник от властителя любого из сопредельных государств, и любой из стражников, и даже водонос.

– Да будет так!

Слова халифа напугали даже Будур. С беспечностью юности она надеялась, что отец просто не замечает ее веселой жизни, игривых улыбок, которыми она кружила головы всем молодым мужчинам во дворце, начиная от толмачей и заканчивая слугами, что несли чернильницы за суровыми писцами.

– Я повинуюсь, отец мой, – совсем тихо проговорила царевна. Она решила играть на другой струне – бескрайней отцовской любви, в которой купалась с первых дней своей жизни. – Я повинуюсь мудрейшему из халифов, но знай, отец, что в моем несчастье, в моей печальной доле будешь повинен ты! И, да смилуется надо мной Аллах всесильный, я приму любую кару, которая будет мне ниспослана за мои невинные проделки…

Но сегодня слезы не растрогали халифа. Словно ожившая статуя, сидел он на подушках и смотрел поверх головы дочери.

Потекли долгие минуты. Царедворцы, халиф, да и сама Будур с нетерпением ждали, кто же постучит в ворота, но было тихо. Тишину нарушала лишь муха, которая билась о потолок, пытаясь своим крохотным тельцем пробить себе путь на свободу.

Распахнулись двери, и в зал ступил визирь. Был он куда старше главного советника, очень высок и худ, а главное, необыкновенно мудр и изворотлив. Халиф вдруг заметил, как стары его царедворцы, лишь советники дивана да толмачи были молоды. Ни один муж даже средних лет не украшал собой двор Хазима Великого. Но халиф не успел спросить себя, отчего так произошло. Сейчас другое волновало властелина Багдада.

– Как ты вошел во дворец, визирь?

Ничто в целом мире не удивляло уже визиря. Не удивил и более чем странный вопрос халифа. Визирь лишь пожал плечами:

– Как всегда, через ворота.

Дружное «ах!» было ему ответом. Вот теперь визирь удивился, но не подал виду. Его многолетняя служба приучила его наблюдать и делать выводы, но не показывать своих чувств. Он поднял взгляд на царевну и был удивлен вторично: Будур закрыла ладонями лицо. «Что же такого необыкновенного произошло в парадных покоях? Почему всхлипывает царевна? И почему так сурово лицо правителя?»

– Но ты стучал в ворота, визирь? – настойчивость халифа заставила визиря изумиться в третий раз.

– О нет, мой повелитель. Ворота сами распахнулись передо мной – так происходит каждый день вот уже на протяжении десятков лет.

– Позволит ли сказать великий халиф? – шепотом спросил советник.

– Говори!

– Перед визирем всегда идет глашатай. Он на двадцать шагов опережает визиря. Ровно настолько, чтобы стража успевала распахнуть ворота перед мудрейшим из мудрых!

– Да благословит Аллах милосердный и всемилостивый древние обычаи, что властвуют во дворце! – но слова эти произнесла не царевна, а ее служанка.

И вновь потянулись тягостные минуты тишины. Ее не смел нарушить и визирь, чтобы спросить, что же такое произошло в парадном зале и почему решающее значение стала иметь давняя традиция.

И наконец этот страшный миг настал. Громовое удары сотрясли высокие, окованные медными полосами ворота. И с каждый ударом все бледнее становилась Будур. В каждом из них она слышала лишь одно: «Прочь! Прочь! Прочь!»