Кассандра - Сергей Пономаренко

Вспомнил, что намеревался вечером зайти к Эльвире, но, к своему удивлению, уже не имел желания ее увидеть, словно подземное путешествие излечило его от тяги к этой женщине. Ее образ потускнел, перестал быть волнующе- притягательным, и его мысли переключились на Стаса. Вспомнил, как тот в телефонном разговоре сообщил, что раскопал что-то особенное. Позвонил ему на мобильный — тот оказался вне зоны; на всякий случай перезвонил домой, но безрезультатно.

«Ладно, встреча со Стасом подождет до завтра, а пока надо напомнить о себе и картинах журналистской братии». Он позвонил Игнату, и, встретившись по традиции в кафе, они обговорили сюжет будущей радиопередачи о картинах Смертолюбова.

Выйдя из кафе и распрощавшись с Игнатом, Леонид, несмотря на позднее время, все же решил поехать к Эльвире. Ему захотелось убедиться в том, что женщина, которая в последние дни не покидала его мысли ни днем, ни ночью, перестала его волновать, а значит, потеряла власть над ним. Сценарий предстоящей встречи он не придумывал, но решил: как бы поздно их встреча ни закончилась, домой должен вернуться обязательно, чтобы не испытывать терпение Богданы.

По дороге его начали мучить мысли: «Почему ты такой самоуверенный, почему предполагаешь, что Эльвира до сих пор не отходит от окна, надеясь на встречу с тобой? Она женщина страстная и, по-видимому, долго без мужского внимания обходиться не может. Ты проигнорировал ее просьбы о встрече, а ведь она даже просила о помощи и предупреждала об опасности, а ты счел все это блефом, не попытавшись разобраться. После всего этого не удивляйся, если застанешь ее дома не одну, а с мужчиной». И Леонид, несмотря на обретенную защиту, почувствовал укол ревности. Он стал себе доказывать, что так будет даже лучше — меньше проблем. Но, пока ехал, волнение все нарастало, рисовалась неприятная картина — при встрече она торжествующе скажет: «Я тебя звала, а ты не шел, что я — деревянная? Любовь и страсть не любят времени и расстояний».

11

— А-а-а! Хочу-у! Хочу умереть! А-а-а-а-а! — кричу я от боли и бью своими пожелтевшими, исхудавшими ручками-палочками по несвежей постели, но крик безответно гаснет в холодных стенах моего жилища.

Своим криком я не рассчитываю привлечь чье-либо внимание, не надеюсь на помощь — меня давно уже позабыли, вычеркнули из жизни, осталось лишь похоронить — но это будет скоро, очень скоро. Вчера все праздновали встречу Нового года, все — кроме меня. Никто даже не удосужился поздравить меня по телефону, пожелать… а что можно пожелать умирающему? Только легкой смерти, во сне.

— Яду мне! Яду! — кричу я.

Действие яда парализует сердце, легкие, и человек умирает от удушья. Это только в кино смерть бывает легкой — выпил, упал и все. На самом деле будешь кататься по земле, мучаясь от ужасной боли, задыхаясь, захлебываясь пеной, идущей изо рта. Но разве сравнится та боль с этой, которую я постоянно чувствую, которая сводит меня с ума? Смерть страшит здоровых людей, для таких больных и немощных, как я, это избавление.

Снотворное, мне необходимо выпить много снотворного — идеальная смерть во сне. Заснул — и все. Меня ведь не будет уже волновать мое посиневшее лицо, пузырьки желтой пены у рта, словно напился шампуня? Подмарафетят, сделают красивым при помощи грима — и в гроб.

На начальном этапе болезни я принимал снотворное, борясь сном с болью, а теперь помогает только морфий. Две полные упаковки снотворного остались в том шкафу, до которого всего три шага от кровати, но и они недостижимы для меня.

— Снотворного! Хочу снотворного! — кричу я, но слова не материализуются, а боль криком не испугаешь: она навязчива, как смола, и безжалостна, как правда.

Правда подобна лекарству своей горечью и необходимостью приема в строго дозированных количествах. Лишь немногие могут выдержать ее в чистом, концентрированном виде. Вспомнил о знакомой семейной паре, счастливо прожившей три года, пока ему не захотелось узнать, сколько в ее жизни было мужчин до него. Она ему сказала правду — семь, подробно рассказала обо всех связях, посчитав, что между ними не должно быть тайн. Он поблагодарил ее за прямоту, честность, но с тех пор поселился в нем червь и принялся за работу, изменив его отношение к ней. Вскоре они расстались. А все из-за того, что она, не поняв его, рассказала чистую правду, вместо того чтобы сладко обмануть или очень сильно ее разбавить, тогда, возможно, он смог бы ее перенести.

Другой мой приятель разорвал со мной все отношения, хотя мы были друзьями, после того, как узнал, что я переспал с его женой. Глупец! Он…

— А-а-а-а! — вновь кричу я от нестерпимой боли — начался новый приступ.

Медсестра была утром, действия укола хватило лишь до вечера, а впереди еще ночь, утро ужасных мучений, пока вновь явится она.

Звоню по мобилке бывшей жене, она долго не отвечает, испытывает мое терпение, но надо успокоиться — она единственный человек, который хоть что-то делает для меня. Наконец слышу в трубке ее недовольный голос и кричу:

— Почему ты не договоришься с врачом, чтобы он увеличил дозу?! Ты же прекрасно знаешь, что мне одного укола мало!

Она что-то отвечает, но я не слышу ее — приступ боли меня оглушил, корчит, выворачивает мое тело, от боли роняю трубку на кровать, теряю ее. Кажется, еще немного — и сердце остановится, подарит небытие, но боль, словно опытный палач, не спешит прикончить жертву, дает передышку — отступает, уходит: так волна освобождает место для следующей. И…

— А-а! А-а! — кричу я. — Боже, подари мне смерть! А-а-а-а!

Пульсирующая боль сжигает изнутри, болит все: кости, все мышцы, живот, грудь, голова. Не могу свободно дышать, то и дело задыхаюсь от сухого кашля, доводящего до рвоты. Я знаю, где находится источник боли, вызывающий непреодолимое желание взять кухонный нож и самому вырезать его. Сколько раз я это проделывал в воображении и даже на мгновение чувствовал облегчение, без морфия. Я приподнял повязку на груди — еще недавно она плотно обтягивала мое истощенное тело, словно перчатка, а сейчас свободно болтается. Отвратительная язва с кровавыми прожилками, мой мучитель, выглянула из-под нее. Она еще увеличилась в размерах. Порой мне кажется, что у нее есть лицо: наглое, круглое, сытое, все время подмигивающее мне. В бессильной ярости бью по ней, усиливая боль, которая захлестывает меня, и, уже ничего не соображая, ничего не ощущая, кроме желания уйти от нее, сую руку под подушку и достаю коробочку со своим сокровищем.

Осталось всего две ампулы. Дрожащими руками достаю одну ампулу и одноразовый шприц, мною уже многократно использованный. Я не боюсь занести инфекцию в кровь — я уже ничего не боюсь. А чего может бояться умирающий — приблизить на день-два свою кончину? Так это будет счастьем для меня, избавлением от нещадно мучившей боли.