Непознанная Россия - Стивен Грэхем

"В городе. Иногда в пивной набежит два с полтиной за вечер. Если хозяину понравишься, он говорит: "Приходи завтра, приходи на следующий праздник". Мне разрешают спать в лавке, экономия выходит. Я в Соловецком монастыре был, играл богомольцам, насобирал не одну сотню копеек. Нам, беднякам, не дают умереть другие бедняки. В больших городах играю для нищих, и подают".

"А полиция? Она тебя не беспокоит?"

"Бывает. Им мнится, я не только гармонист. Обыскивают, ищут листовки, чужие книжки, западни мне ставят, под мужиков оденутся и давай меня выпытывать. Да только никаких секретов у меня нет".

"Здесь староверов много, — продолжал мой спутник, — и баптистов тоже. Скрываются, прячутся. Я тут встретил одного, на балалайке играл, так он богохульствовал, поносил иконы и церковь. И всюду-то пролез, хитрый такой, да только полиция его поймала, я их и навел".

"Вот как! Он что, революционер был?" — спросил я.

"Нет, баптист. Учил людей грамоте, библию раздавал. Он мне про баптистов рассказывал, какие они хорошие, вроде жидов. Говорил, он целые деревни в свою веру перевел, только я не поверил. Куда им с церковью тягаться".

Я спросил его, думал ли он сменить религию, но в ответ музыкант энергично закачал головой. Раскол его явно никогда не привлекал.

Мы приблизились к деревне Ровдино на берегу Двины, то было сборище изб, похожее на Лявлю. По всему было видно, что деревня зажиточная, с большими чистыми домами, украшенными снаружи мазками красной краски над окнами, а краска здесь немалая роскошь. В некоторые дома входили через старое резное крыльцо Мы остановились в доме, где жаждали послушать музыку, и инструмент моего компаньона обеспечил пропитание нам обоим. Меня тоже приняли за странствующего музыканта, пришлось после многих настояний спеть "Правь, Британия" и перевести собравшимся слова. Я с удовольствием произнес: "Британец никогда не будет рабом!"

"Спой "Та-ра-ра-бумбию", — попросил мой спутник.

"Что?"

"Та-ра-ра-бумбия", английская песня, я в Одессе слышал".

Я спел единственное, что знал:

Как-то я зашел к Гладстону,

В саду деревья он рубил,

Люблю я важные персоны

И про гомруль его спросил. Та-ра-ра-бумбия...

Мужики ничего не поняли. "А, Гладстон, он дружит с армянами, я видел", — сказал мой музыкант.

"Как, ты видел Гладстона?"

"Нет, армян. И в Одессе, и в Ростове, они точно, как жиды".

Мы ушли из Ровдино и двинулись к Ломоносовской. Очень мирное местечко, человек двести жителей. В ходу были деревянные плуги, они пахали землю под посев озимой ржи. Мужики и бабы трудились на сенокосе, по длинной бревенчатой дороге неспеша передвигались самодельные телеги. Новенькая церковь, выглядевшая ничуть не хуже от того, что она новая, представала олицетворением религии и знаком благоволения Господа к своим "верным рабам", вовсю колосящийся ячмень созревал, казалось, на глазах. Среди ячменя звездочками сияли васильки, а вдоль перевязанной пеньковыми веревками деревенской изгороди тянулись красные заросли иван-чая, буйство красок.

Мы сидели на бревне у церкви, жевали черный хлеб, а перед нами тянулась длинная песчаная полоса в полмили шириной, она шла параллельно деревне — желтая, монотонная, унылая. Песок пересекала полоска, казалось, застывшей реки, а за песком, рекой, лесом над верхушками деревьев бледный купол церкви вонзался в свинцовое облачное небо.

Деревня, родина одного из величайших русских поэтов, Ломоносова, оказалась очень красивой. Здесь глазу представали весьма приятные картины — например, возвращающиеся после тяжких трудов деревенские женщины, одетые в алые одежды, несущие на плечах старые деревянные грабли и вилы.

Одновременно с этим моим глазам предстала другая картина, для большинства англичан перечеркнувшая бы очарование первой: девочка-нищенка в бурых лохмотьях переходила от избы к избе, постукивая посохом по окнам, из которых ей выбрасывали куски черствого хлеба. Но и нищенка входила составной частью в гармонию русского мира.

Выйдя за деревню, мы наткнулись на незаконченный стог сена и, поскольку ночь была теплой, зарылись в него и проспали в нем лучше, чем на пуховой перине.

~

Глава 21

КОРЕННЫЕ ОБИТАТЕЛИ ТУНДРЫ

На следующее утро мы отправились в путь на Холмогоры, то двигаясь по песку и болотам, то переправляясь вновь через Двину. Когда-то Холмогоры были вполне приличным городком, английские компании держали здесь склады, но за последнюю сотню лет он пришел в упадок. Крушение Холмогор обусловлено расцветом соседнего Архангельска, порт которого гораздо более удобен, и туда постепенно переместилось все движение. Было время, когда вверх по Двине к старинному городу подымалось множество судов, теперь же нет ни одного, все купцы и торговцы исчезли, их деревянные обиталища разрушились. Осталась одна грязная кривая улица да два-три собора. Время окончательно сотрет и их с лица земли. Уже сейчас здесь почти нет лавок, постоялых дворов, нет даже брадобрея — вообразите себе, город без брадобрея!

"Как жизнь в Холмогорах?" — спросил я у одного крестьянина.

"Худо, — ответил он. — Хуже не бывало. Сеем мало, зерно покупаем, да дорогое. Лес вокруг весь свели, одна поросль осталась. Вот мужики и уезжают туда, где валят лес".

"А ты чем живешь?" — продолжал я выпытывать.

"Землю пашу, коров держу, рыбу ловлю, дороги мощу, деготь варю... И все бедняк".

Вот и все, что можно сказать о Холмогорах, бывших когда-то одной из торговых столиц России, а теперь — трущобе без Уэст-Энда. Холмогоры до сих пор славятся по всей империи своей породой коров, причем большинство и не подозревает, что это имя не коровы, а города.

Мой музыкальный знакомец сделал здесь остановку, чтобы помолиться, и поскольку наши дороги далее расходились, мы расстались. Он намеревался пойти по Петербургскому шоссе, а я направил стопы по почтовому тракту, ведущему к городку Пинеге.

Я взял путь на деревню Матегоры. Бредя по песку и мелколесью, я добрался до перекрестка, откуда повернул на Усть-Пинегу. Ночь в Усть-Пинеге выдалась холодной и сырой, но я снова устроился на ночлег под открытым небом, на этот раз облюбовав лавку на деревянной пристани у реки. Там расположилась весьма веселая компания, два-три десятка мужиков, они собирались укрыться на ночь под лодками, раскиданными по песку. То были крестьяне-туземцы, не русские, а зыряне, и они пользовались такой дурной славой, что приютить их на ночь мог только кто-нибудь их же роду и племени. Зырян нанимали на какие-то работы в устье Пинеги и теперь они ждали парохода, чтобы отправиться домой, в свои деревни.