Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Другая личность, безвыходно находившаяся у Греча, личность в совершенно ином роде, – это мистер Гасфельд, датчанин, преподававший в городе английский язык, издавший несколько учебников по методе Робертсона[249] и читавший впоследствии у себя на квартире публичные лекции, на которых, по его словам, слушатели необычайно скоро выучивались английскому языку чрез разбор нескольких сцен из Шекспира. Великорослый, коренастый и топорной работы датчанин Гасфельд знал в совершенстве русскую грамматику и говорил по-русски правильнее многих русских, хотя и не бегло. Гасфельд работал для первого издания Рейфовых словарей, внося туда все английские слова[250]. Греч очень его любил и предоставлял ему близкие сношения со своими сыновьями, которым Гасфельд преподавал английский язык. Впрочем, расположение Греча к Гасфельду нисколько не мешало первому трунить над вторым и беспрестанно поднимать на смех странности чудака датчанина. Главным поводом для того была страсть Гасфельда воображать себя великим остроумцем, чуть ли не вторым Биевром, и мастером рассказывать, не смеясь, самые смешные и забавные вещи. При этом между ним, Н. И. Гречем и Моннероном выходили прекомические сцены, основанные большею частью на французской игре слов, в которых бедный Гасфельд решительно терялся и погибал, делая преуморительную мину недоумения и непонятливости.
Третьим постоянным посетителем дома Греча, и также очень интимным, был Филипп Иванович Рейф, составитель известных параллельных словарей. Он был швейцарец из французской Швейцарии. Фигурка крохотная, накрахмаленная, с головкою, едва повертывавшеюся на тугом, стальном галстуке с брыжами[251], словно картонными; он едва процеживал слова, преимущественно по-французски, хотя говорил охотно и по-немецки, с тем, однако, акцентом, по которому германец тотчас узнает не чистого немца, т. е. альзасца[252] или швейцарца. Вообще Рейф способен был навести собою уныние на все общество. Греч, однако, очень любил его за его лингвистические познания и за то, что Рейф в общежитии был кротчайший и добрейшей человек.
Дом, бывший барона Аша, в котором Греч с семейством прожил более тридцати лет, до продажи его за долги нерасчетливого и мотоватого хозяина[253], внутри был расположен, как говорится, семейственно и удобно, был снабжен двумя огромнейшими залами, из которых одна так залою и именовалась, а другая была не менее, ежели не более велика, чем первая, но носила название кабинета-библиотеки, потому что все ее стены были покрыты шкафами с книгами. Одно из окон было в виде двери в сад. Сад этот, как городской, был не мал и довольно густ, хотя растения в нем преуспевали скудно, вследствие недостатка солнца, происходившего от громаднейшей стены брантмауера соседнего дома князя Юсупова. В этой-то зале с библиотечными шкафами, где сто или полтораста человек помещались легко и без малейшей тесноты, происходили все литературные четверговые сходки, продолжавшиеся часов с семи до двенадцати, а иногда и дольше. Из этой комнаты одна дверь была в сенцы с витою лестницею, которая вела в настоящий рабочий кабинет Греча, предлинную комнату с потолком не очень высоким, с птичьим канареечным садком, устроенным в одном из окон, с несколькими рабочими столами, покрытыми книгами, журналами, газетами и рукописями, и со столом-бюро против птичьего садка. Две – три высоких конторки в разных местах и полдюжины кресел, из которых одно, очевидно хозяйское, так называемое вольтерово кресло или просто «волтер», дополняли убранство комнаты. Здесь можно было видеть Николая Ивановича совершенно по-домашнему, а именно в серой китайчатой курточке с жилетными карманами на боках и с одним побольше карманом на груди, для платка. Обыкновенно же Греч бывал, при приеме гостей, в черном или темно-бронзового цвета фраке, а иногда в синем вицмундире с золотыми гербовыми пуговицами, присвоенном Министерству народного просвещения. Впоследствии, когда Греч числился по Министерству финансов[254] и делал свои ежегодные «действительные» поездки в Германию, Швейцарию, Париж и Лондон[255], можно было видеть его часто совершенно очиновничившегося, в форменном фраке с зеленым бархатным воротником. Здесь, в этом рабочем кабинете, бывали у Греча все его сотрудники и вообще все те, которые имели до него дело и были принимаемы им запросто, без особенных церемоний и парадов, до которых вообще он не был охотник. В приемных комнатах иногда видели Греча и с Владимирским орденом на шее с тех пор, как четвертая степень этого ордена, полученная им за его литературные и грамматические труды еще в молодости, была заменена этою третьею[256]. Владимирский же орден 4-й степени Греч носил только в жилетном кармане, говоря, что надевает его лишь на улице для внушения извозчикам большого уважения[257]. Я слышал это заявление из уст Греча бесчисленное число раз. В рабочем кабинете, кроме двери из сеней, была еще одна дверь, откуда по лестнице, вследствие Гречева звонка, раз по десяти в день поднимался из типографии, помещавшейся в подвальном этаже, гиппопотам в человеческом образе и в засаленном сюртуке, фактор типографии Антон Иванович Иогансон, добрейшее и вместе глупейшее существо, но порядочно знавшее свою типографскую специальность. Это был Гречев souffre-douleur[258], со стоическим терпением переносивший все его выходки и нетерпеливые вспышки, более или менее резкие и оскорбительные. Здесь же, в этом рабочем кабинете, каждый вечер, принимая даже гостей по четвергам, Греч скрывался от собеседников на полчаса, чтобы внимательно просмотреть последнюю корректуру завтрашней «Пчелки», как он всегда называл свою любезную «Северную пчелу». Однако частенько, особенно с 1834 г. и позже, Николай Иванович ленился исполнять эту обязанность и поручал ее кому-нибудь из молодых своих сотрудников, бывших тут налицо. Это было в тех случаях, когда Греч увлекался каким-нибудь рассказом, докончить который ему непременно хотелось. Частенько он давал этого рода поручение Владимиру Михайловичу Строеву, Амплию Николаевичу Очкину или Петру Ильичу Ю[ркеви]чу (писавшему под псевдонимом Медведовского). Но чаще всего возлагал Греч эту скучную обязанность на меня, и я, по молодости лет, принимал ее как знак особенного внимания, тогда как это было просто издательскою эксплуатацией. В эти вечера, в антрактах чтения корректуры или сводки, я находил время внимательно рассмотреть литографированные, пастельные, акварельные, карандашные и другие портреты, покрывавшие стены этого рабочего приюта. Из числа этих портретов, отчасти фамильных, отчасти различных знаменитостей русских и иностранных, более других замечен был
