Сокровище альбигойцев - Морис Магр

В сущности, что такое человеческая жизнь? Разве она стоит стольких размышлений? И он, легат, и знатные сеньоры, и епископы, и даже Папа без лишних угрызений совести обрекали людей на смерть под предлогом свершения правосудия. Во время первого крестового похода крестоносцы, сражавшиеся как-никак под предводительством истинного святого, Годфруа Бульонского, захватили Иерусалим, а потом три дня рассуждали, пытаясь понять, надо ли им убивать семьдесят тысяч жителей этого города или нет. И после трехдневных споров решили их убить. Только Раймон де Сен-Жиль, граф Тулузский, воспротивился этому решению и с помощью уроженцев Тулузы, моих братьев, спас, кого смог. Ну и что? А то, что человеческая жизнь не имеет цены, и превыше ее иные, невидимые цели.

У меня в памяти отчетливо запечатлелась каждая секунда той ночи. В сердце моем не было ненависти. Я был орудием Господа, винтиком гигантского механизма. И злу, и добру Господь даровал равную власть, наделил силой создавать и разрушать. Он питал равную любовь и к справедливости, и к несправедливости и, казалось, не видел между ними разницы. Несправедливость неизбежно была сильнее, потому что не ограничивала себя никакими внутренними законами. А представляете, что случилось бы, если бы справедливость лишилась мужества? Если бы вместо того, чтобы восстанавливать равновесие и совершать поступки, она бы стала думать о своей жизни? Да, Господь желал зла, защищал злых, наделял их властью и богатством и — что совершенно непостижимо — в благоволении своем водружал на их чело божественный венец ума. Но в избранный Им час Он расстраивал их планы, побуждая какого-нибудь безвестного человека совершить неожиданный поступок. Он побуждал его духовно и поддерживал материально. Сначала Он формировал зародыш. Питаясь либо соками земли, либо мысленными образами, зародыш этот развивался медленно. Подтверждение тому я нашел в субстанции своих воспоминаний. Поступок прорастал во мне словно растение. Я был хранителем божественного семени, которому предстояло пресуществиться в физическом мире. Моя собственная жизнь была ничтожно малой платой за него. Я сгорал от нетерпения принести себя в жертву, словно мне на грудь положили горящую головню.

В конце концов я заснул. Проснулся внезапно, и мне показалось, что прошла целая вечность. Рассвет еще не наступил. Тибо был уже на ногах, и в слуховое оконце что-то высматривал на улице. Послышалось конское ржание.

— Они уезжают? — тихо прошептал я, и он утвердительно кивнул.

Одним прыжком я вскочил на ноги. В узкой щелочке оконца мы оба заметили толстенную паучиху, пытавшуюся протиснуться наружу. Тибо протянул руку, намереваясь раздавить ее. Я живо схватил его за рукав. Он посмотрел на меня с удивлением.

— Разве ты передумал? — спросил он.

Я отрицательно замотал головой и молча снял с себя кольчугу. Он по-прежнему глядел на меня, ничего не понимая. Я объяснил ему, что не намереваюсь бежать, а те, кто набросится на меня, без кольчуги убьют меня быстрее. Тогда он подобрал мой шлем, водрузил его мне на голову и настоял, чтобы я опустил на лицо забрало.

— Никто не знает, что может случиться. Если ты спасешься, лучше, если в тебе не признают слугу графа.

Выйдя из амбара, я увидел сидящего напротив двери рыжеволосого человека. Рассеянно перебирая бороду, он смотрел на меня во все глаза. В шлеме с опущенным забралом и в полотняной рубахе, выбившейся из-под пояса, я действительно выглядел одним из тех карикатурных уродцев, которые являются в кошмарах.

Когда мы добрались до конюшни, слуга как раз открывал дверь. Тибо сказал, что нам очень повезло: наши кони на месте. Пожав плечами, я ответил, что добрался бы до неба — или до ада — пешком ничуть не хуже, чем на лошади. И он старательно снял флажки с гербами с притороченных к нашим седлам копий.

Дорога, ведущая к лодкам, шла вниз по склону. По обеим сторонам ее росли тростник и тамариск. Река была непривычно спокойна. Вдалеке лаяли собаки. Чудо нарождающегося дня было столь прекрасно, что хотелось плакать.

Большинство всадников спешились, а один из них стал по-итальянски подзывать босоногого лодочника, медленно выволакивавшего на берег свою лодку. Поодаль, на расстоянии нескольких шагов, маячил одинокий всадник. Я узнал в нем Пьера де Кастельно. Он сидел в седле, прямой как жердь, вытянув шею и наклонив голову. Внезапно он показался мне таким тщедушным, что если бы сердцу моему было доступно сострадание, то сейчас оно непременно одержало бы верх.

Зажав копье под мышкой, я направил коня прямо на легата. Человеческая жизнь еще более хрупкая, чем нам кажется. Оружие плавно вошло в мягкие ткани тела и пронзило его насквозь. Я не раз слышал: для того чтобы убить наверняка, надо повернуть оружие в теле жертвы, а затем резко выдернуть — и был исполнен решимости сделать именно так. Но лицо человека, которому я только что нанес удар, внезапно превратилось в маску испуганного ребенка, и я услышал, как он, закачавшись в седле, проговорил: «Матушка!» Выпустив из рук копье, я смотрел, как на губах его расплывается алое пятно крови.

У меня было ощущение, что я стоял бесконечно долго, и мир вокруг меня цепенел под действием губительных чар смерти.

Когда легат свалился с коня, со всех сторон раздались беспорядочные крики. Я видел выражение ужаса на лицах итальянцев, но сам чувствовал себя не здесь и не сейчас. Я обнаружил, что форма лиц делала итальянцев непохожими на моих земляков, и пожалел, что у меня не было времени изучить отличия, разделяющие народы. Мысль моя, словно разладившийся механизм, скользила наугад, ставила странные вопросы: «Отчего только один среди всей этой толпы носит бороду? Никогда столько лошадей не смогут разместиться в таких узких лодках!»

События всегда происходят иначе, чем мы их себе представляем. Люди из эскорта легата, похоже, решили, что на них напал отряд, многократно превосходивший их по численности. Охваченные паникой, они вскакивали на коней, намереваясь бежать. Несколько человек окружили легата. Я заметил, как рядом появился Тибо и как мы внезапно остались одни на песке, а восходящее солнце вытягивало до бесконечности наши тени, уподобляя их теням гигантов. Я обещал себе, что, нанеся удар, не стану оказывать сопротивление. Но когда морок, сковавший мои движения, прошел, я вытащил меч и, вспомнив, что грудь моя не защищена, попросил Тибо одолжить мне круглый щит, притороченный к седлу. В этом щите, отполированном до блеска, словно зеркало, монетой из красного золота отражался диск солнца.

Тибо протянул мне щит. Никто не нападал на нас. Тогда он указал мне дорогу, ведущую в Бокэр: она пролегала среди чахлых зарослей тамариска; затем подал мне знак следовать за ним. Мы неспешно выехали на дорогу, изумленные, что не пришлось вступить в бой. Проехав несколько шагов, пустили коней в галоп и то и дело оборачивались, но никто нас не преследовал.

— Нам здорово повезло, — сказал Тибо. — Я посчитал: их было около двадцати пяти. Спрячемся в Бокэре у моих родных.

Вид у него был очень довольный.

Но когда он вложил меч в ножны, я рванулся вперед и преградил ему путь. Размахивая руками, я убеждал его повернуть обратно и вступить в бой с противником. Меня охватила жажда убивать.

— Мы трусливо сбежали. Давай вернемся и перебьем всех этих итальяшек.

Тибо с трудом успокоил меня и убедил ехать дальше.

Когда мы подъезжали к Бокэру, я резко остановился и соскочил на землю. Утренний воздух остудил мою кровь. Силы покинули меня. Я умолял своего товарища оставить меня здесь и дать поспать в прохладной тени огромного тополя, росшего на обочине.

Тибо пришлось высмотреть маленькую башенку, высившуюся над крепостной стеной, и поклясться, что это дом его дяди, а значит, мы почти приехали. В конце концов я последовал за ним.

Меня никогда не мучили угрызения совести. Иногда по ночам я слышал приглушенный голос, восклицавший: «Матушка!», и видел испуганное лицо с бледными окровавленными губами. Но я немедленно вспоминал своего товарища Маркайру, повешенного за ересь за городской стеной. Вспоминал огромную хищную птицу, выклевавшую ему глаза. В тот вечер, когда я побрел к виселице посмотреть, что осталось от моего друга, я бросал в эту птицу камни, но напрасно. Я вспоминал юную Розамонду Коломье, дочь оружейника, которая, как и я, получила от Господа талант облекать любые мысли в красивые слова. Вспоминал, что ей было двадцать лет, она была благонравна и отличалась удивительной красотой. Но до легата долетел слух, что она проповедовала ересь и славила целомудрие. Я вспоминал о подземной тюрьме Нарбоннского замка, где без различия пола содержали злейших преступников, сумасшедших и прокаженных, сбежавших из лепрозориев и обманом проникших в город. Они обитали во мраке, в препакостном сожительстве, ведя постоянную борьбу с крысами. В Тулузе были и другие, менее отвратительные тюрьмы, но я помнил, что легат лично проследил, чтобы Розамонду Коломье бросили именно в эту копошащуюся гниль. В тот раз он сказал, что чем прекраснее облик преступника, тем больший ущерб Господу наносит его преступление, а потому наказание должно быть назидательным. Я убивал людей, защищавших в бою свою жизнь, убивал невинных животных, печально глядевших на меня в минуту смерти, совесть терзала меня за многие дурные поступки, совершенные мною на протяжении моей долгой жизни. Но в том убийстве я не раскаивался никогда.