Гуляки старых времен - Елена Хаецкая

– Скорей, скорей, скорей… – шептал Гисс. – Бегом, бегом, бегом…

Снег скрипел под лыжами. Вот уже и овраг.

– Скорей, скорей, скорей…

Когда его лыжи уперлись на ходу во что-то твердое, Гисс досадливо и испуганно вскрикнул.

Поперег оврага лежал Спешный – лицом вниз, раскинув руки. Капюшон его дохи был пригвожден к затылку стрелой.

– Какого лешего? – удивился Гисс. Стрела принадлежала не Праку. Это вообще была не арбалетная стрела. Такими стреляют из луков. Из больших костяных луков с варварской резьбой, с пучками засаленных ленточек.

– «Его дед был рабом моего деда», – вспомнил Гисс. – Ай да Хуба-Мозес, ай да ловкач!

Спешный был холоден и тверд. Час он тут лежит? Три часа? Наверняка только его убийца мог это знать. А с ним совершенно не хотелось встречаться Гиссу.

Он обошел тело и тронулся дальше. Снег все так же поскрипывал и похрустывал. Гисс замер, задержав дыхание. Невдалеке под чьими-то лыжами взвизгнуло и хрустнуло дважды. Кто-то сделал два шага и остановился.

– Эй! – крикнул Гисс. – Это я, Гисс! Я ухожу. Пропадите вы с вашим зверем! Мне он не нужен. Дайте мне уйти.

В это мгновение снег перед кончиками его лыж взорвался, взметнулся вверх. Что-то темное, большое, суматошно хлопая крыльями, повисло в воздухе. Гисс дернул руками и подался назад.

Стрела ударила в цель, как в плотную сырую подушку, и отбросила ее назад, далеко. Гисс даже успел увидеть кружащее перо. Но он не сохранил равновесия и упал в сугроб.

От боли в ноге у него остановилось дыхание. Он копошился в снежном мешке и выл. Снег набился в уши. Очки сгинули в сугробе. Левая нога у щиколотки сгибалась вбок, словно обрела новый сустав. Слезы заледенели на щеках Гисса и кололи уголки глаз. Он продолжать завывать, стиснув зубы. Попытался ослабить петлю, которой сам привязал ногу к лыжной планке. Тут же боль усилилась. Но от лыжи нужно было избавиться. Плача и ругаясь, Гисс ножом перепилил затвердевшую лямку. Опустил искалеченную ногу на снег, выронил нож.

– Очки, – пробормотал он, всхлипнув, и принялся шарить вокруг себя. Сквозь рукавицы ничего не почувствовав, он сбросил их и зарылся пальцами поглубже. Пушистый сверху, внутри снег оказался жестким, царапал обмерзшую кожу. Попадались какие-то веточки, черенки от листьев, почерневшая хвоя… Наконец дужка зацепилась за пальцы.

Увы – барахтаясь в сугробе, Гисс сам раздавил свои очки. С проклятием он отбросил бессмысленную оправу.

– Запасные в мешке, – сказал он сам себе. Подышал на пальцы. Снял со спины мешок, зубами развязал шнур и запустил внутрь обе руки. Потом, выругавшись, расширил горловину и вывалил содержимое перед собой.

Очков запасных не было. Гисс по одному перебирал предметы и метал их далеко, через спину – не то! Улетели и трубка, и мешочек с чаем, и брикет вяленого мяса, за ними – трутница, складная бритва, оселок, осколок зеркальца, кисет…

– А без очков-то каюк, – сказал Гисс.

Свернутая – или сломанная – нога горела от стопы до колена, но при этом была как чужая, ватная и тяжелая. От долгого сидения в снегу онемело седалище. Опираясь на лыжу, как на костыль, Гисс попробовал подняться. Он не будет собирать пожитки, шарить близорукими обмерзшими ладонями в скрипучем снегу. Он попробует добраться к себе.

Но идти невыносимо тяжело. Снег глубок. Здоровая нога вязнет, больная упирается коленом, волочится. Гисс пополз на четвереньках. Ему показалось, что так проще.

В пяти саженях убитых глухарь уже застыл. Пр-роклятая птица! Глупая птица… Издохла непонятно про что. И Спешный… Посмейся теперь, пошути, охотничек. Объест тебя огнегривая росомаха. Вороны выдолбят мозг. Узнают тебя весной по бисерному амулету – если найдут.

– Ползу-ползу-ползу, – шепчет Гисс. Он слишком часто падает лицом в снег. Лицо щиплет, кончик носа раньше болел, а теперь уже не болит. Гисс трет нос колючей от снега рукавицей, плачет и ползет, ползет…

С четверенек все выглядит по-другому. Вот кончился овраг, вот метка – зарубка. Все то, да не то. Деревья-то какие высокие, мамочка… Запрокидывай сколь угодно голову – не видно верхушек, залитых лунным мерцанием. Верхушки расплываются в черноте. А голова кружится от боли, от страха, от холода – и пляшут бесконечные стволы, маячат тени на снегу. Вот тень страшная, как снежный лев, вставший на дыбы. Елка. Тьфу! Ползу-ползу-ползу… Вперед-вперед-вперед…

Хорошо, что такая светлая луна. Очень хорошо. Гисс переворачивается на спину, чтобы передохнуть. Выдыхает струи пара, глядит на звезды. Без очков – расплывающиеся горящие пятнышки на мутном фоне. Луна – пятно сильно побольше, поярче. Если ее закроет туча, Гисс ослепнет вообще.

Он вытягивается, замирает, услышав визжание снега, мерное, приближающееся.

– Эй! Помоги! – кричит Гисс. – Я здесь!

Шум утих на мгновение, голос невнятно выбранился и чьи-то лыжи заторопились, чиркая по снегу.

– Сюда! – кричит Гисс.

Жан Морщина склоняется над ним.

– Угораздило, братец, – произносит он с сожалением.

– Да уж! – отвечает Гисс. – Перелом, кажется.

– Не повезло, – вздыхает Морщина и добавляет с деловитым любопытством: – Ты встречал кого-нибудь?

– Старину Мака встретил, – говорит Гисс.

– Там, в овраге?

– В овраге…

– Плохо, братец. Такое время, смотреть надо в оба.

– Послушай, – не выдерживает Гисс, – старина Мак, сидел с нами вчера… и мертвый лежит в овраге. Со стрелой в башке! Пил с нами вчера – и со стрелой в башке…

– Ну и делов, – Морщина сопит и хмурится.

– Поверить не могу!

– Э! Да что там… Тебе, братец, хуже. Больно?

– Уже нет.

– Это хорошо.

Неприятное предчувствие укалывает Гисса под сердце. Он не может осознать до конца, что происходит – и произойдет прямо сейчас.

– Ну, – тянет он, – помоги же мне. Доведи хоть до лабаза. Здесь недалеко…

Словно не услышав его, Жан Морщина произносит задумчиво:

– Зверь-то поблизости, знаешь?

– Да, я видел его.

– Видел?

– Он смотрел на меня.

– Да, братец, – опять говорит Морщина. Ему очень неловко.

– Помоги же мне! – Гисс теряет терпение.

– Выпить хочешь? – Морщина откупоривает флягу. – Не хочешь? Зря. – Он делает глоток и шумно дышит несколько секунд. – Понимаешь… – бормочет он изменившимся голосом. – Я хочу уехать отсюда. В город. В Кандай или Пнинск. Хочу жить в каменном доме, чтобы внизу была лавка, в которой все есть – и свечи, и мыло, и хлеб… Там ведь есть такие лавки. И улицы мостят. Такое дело, братец, – всю жизнь коплю, а не накапливаю. Карманы худые. А тут – зверь. Я, братец, в сторонку отойду и влезу на дерево. Зверь-то к тебе подойдет… Как он твоей крови напьется, так задуреет. А я его возьму.