Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - Петр Каратыгин

— Ну, поздравь меня, Петруша: меня высылают из Петербурга!

— За что?

— Не знаю.

— Когда же?

— Сию минуту; мне не дают даже законных 24-х часов; Чихачеву приказал граф Милорадович теперь же вывезти меня за заставу: он там ждет; я сейчас должен дать ему форменную подписку — не въезжать в обе столицы.

Говоря это, он сед к письменному столу.

— Прощай, — сказал он, поцеловав меня; — кланяйся брату и всем своим.

Я вышел из кабинета, увидал Чихачева и опрометью бросился домой с этим печальным известием. (Мы жили тогда на одной улице с Катениным). Брата моего тогда не было дома, а отец и мать мои были изумлены этим неожиданным происшествием. Через час карета Катенина, запряженная в четверню, промчалась мимо нашего дома; он высунулся из окошка и поклонился нам, а позади его скакал Чихачев на своей паре. В то время это происшествие не только нас, но всех лиц, знавших Катенина, сильно поразило.

Все удивлялись строгости наказания, за такой далеко не важный поступок, отставному гвардейскому полковнику, храброму и заслуженному офицеру, пользовавшемуся благосклонностью императора, как хороший и исправный служака и талантливый писатель[16]. Впоследствии я слышал от некоторых моих знакомых, что его подозревали принадлежавшим к какому-то тайному обществу, что многие были уже на замечании у правительства и что Александр I, не желая делать огласки и наказывать явно опасных либералов, дал секретное предписание петербургскому и московскому генерал-губернаторам — следить за ними и при случае дозволял им, придравшись к этим господам, высылать их немедленно из столицы. Так было и с Катениным[17].

Он, по высылке из Петербурга, остановился в одном из трактиров на Петергофской дороге, известном под названием «Красного Кабачка», устроить свои дела и распорядиться домашним хозяйством: надобно было сдать городскую квартиру, продать экипажи, лошадей, перевезти свое имущество, мебель и огромную библиотеку в свое родовое имение, куда он должен был переселиться. (Его деревня и село, с барским домом, находились в Костромской губернии, не далеко от Чухломы). Все эти комиссии принял на себя наш отец; мало этого, он, желая чем-нибудь отблагодарить учителя своего сына, вызвался сопровождать Катенина в его деревню и разделить с ним на первое время скучное его одиночество и изгнание из столицы. Жертва была немаловажная, ибо он, в первый раз, в жизни решился оставить жену и свое многочисленное семейство: до тех пор он положительно никуда не выезжал из Петербурга. Мы с братьями и с отцов нашим, а также многие полковые товарищи Катенина, друзья и знакомые несколько раз навешали его в Красном Кабачке. Наконец был назначен день отъезда, — тяжело было нашей матушке и нам расставаться с отцом нашим!..

В Красном Кабачке был заказан прощальный обед; нас было человек двадцать, в числе которых были Андрей Андреевич Жандр, Николай Иванович Бахтин и много преображенских офицеров: Хвощинский, Хрунцов, Яков Волховской и двоюродный брат Павла Александровича, Александр Андреевич Катенин, который тогда еще был прапорщиком. После обеда, усадили мы горемычных наших путешественников в дорожный возок, пожелали им счастливого пути и грустные воротились домой. С этого времени брат мой остался без учителя и должен был все свои новые роли приготовлять уже сам собою. Помня уроки своего наставника, он продолжал неусыпно работать и с каждою новою ролью все более и более приобретал расположение публики.

Чтобы не наскучить моим почтенным читателям рассказами в минорном тоне, я перейду в мажорный.

Глава IX

Мелодрама с собачьей комедией. — Шутка Брянского. — Пропажа пуделя. — Воспоминания о П. И. Толченове.

Кому из нас в детстве своем не доводилось читать в учебных книжках наивно-трогательного анекдота о необыкновенной собаке кавалера Обри-Мондидье? Из этого анекдота, или исторического происшествия, французский борзописец Жильбер-Пиксекур, в 1819 году, состряпал театральную пьесу, которая, в переводе, была играна немецкими актерами в Петербурге, под названием: «Обриева Собака» (историческая мелодрама в 3-х действиях), где, разумеется, главное действующее лицо была четвероногая артистка, как уже видно и по заглавию пьесы. Эта мелодрама имела на немецкой сцене большой успех. Актер Толченов попросил тогдашнего переводчика Шеллера перевести эту пьесу для своего бенефиса[18]. Какой-то петербургский немец выучил своего белого пуделя для этой роли и получал за него поспектакльную плату, которой никто из двуногих артистов тогда еще не получал. Немец был, конечно, очень доволен, что он получать гонорар с обоих театров за своего воспитанника.

1820 года, 26-го апреля, был назначен бенефис Толченова. В конце афиши, по настоянию собачьего антрепренера, было напечатано: «Дабы рукоплескания не устрашили сию собаку, просят почтеннейшую публику не аплодировать при ее появлении».

Толченов, чтобы приучить к себе пуделя, с которым у него в 3-м действии была эффектная сцена, упросил немца взять его к себе на квартиру (чуть-ли даже и немец, вместе с собакой, не переселился к нему).

Репетиции делались при полном освещении и все шло как следует: собака играла свою роль также хорошо на русской, как и на немецкой сцене: одно только последнее явление 3-го действия, где собака, узнав чутьем убийцу своего господина, бросается на него с лаем и хочет его искусать, — не ладилось.

На немецкой сцене роль убийцы играл известный в то время трагик Вильде и ловко отбивался от разъяренного пса, что производило большой эффект; но наш Павел Иванович Толченов был очень неловок и неповоротлив и никак не умел приноровиться к собаке. Зычный ли его голос, напоминающий иногда собачий лай, или русская речь, к которой еще не привыкла немецкая собака, только дело не ладилось. Толченов лез из кожи, а пудель на него не бросался; тявкнет раза два, да и успокоится, завертит хвостом и побежит назад — и преступление остается не наказанным!

Как тут быть? Сцены этой нельзя было исключить, потому что на ней основана развязка мелодрамы; и потом, такое исключение было бы оскорбительно для самолюбия русского артиста, что он, по своей неловкости, не может подделаться под собаку и должен уступить немцу. Раз двадцать пробовали эту роковую сцену, но дело решительно не ладилось. Наш Павел Иванович раскраснелся, как вареный рак, и сам измучился, как собака, а результат был один и тот же. Но немец, говорят, «обезьяну выдумал», как же ему было не придумать тут какого нибудь кунштюка! И вот собачий антрепренер подбежал к Толченову и говорит ему: