Идеальный официант - Ален Зульцер

Эрнесту больше всего нравилось лежать рядом с Якобом молча, когда не нужны никакие слова, наоборот, слова только мешают. Эрнесту не нравилось слушать, когда Якоб начинал презрительно отзываться о гостях, но, к сожалению, это случалось все чаще. В этих случаях он напоминал Якобу, что нельзя говорить так о тех, кому обязан хлебом насущным, но его доводы пропадали впустую. Якоб высмеивал его, и смех его был заразителен.

«Хлебом насущным! Хлебом! Насущным!» — кривлялся он, передразнивая акцент Эрнеста, и хохотал, и в конце концов Эрнест тоже расхохотался.

Эрнест все время подозревал, что мнение Якоба о некоторых из гостей принадлежало вовсе не ему, что он его где-то подхватил, среди персонала всегда находились люди, которые любили перемывать косточки постояльцам. «Меня это не интересует, — говорил Эрнест, — я не хочу этого знать, мы не то что они, а они не то что мы. Пока они дают нам возможность работать, нам нечего совать нос в их дела, а если они имеют к нам какие-то претензии, то, наверное, у них есть на то причины», но по большей части Эрнест просто отмалчивался, когда Якоб начинал говорить о бездушных немцах и алчных евреях. «Откуда ты это взял, ведь такие вещи ты не можешь знать наверняка», — говорил Эрнест или молча слушал Якоба, пока тому самому не надоедало говорить.

Однажды Эрнест случайно наткнулся на пятифранковую монету, лежавшую у Якоба под подушкой. Когда он спросил Якоба, как попал сюда этот новенький, только что отчеканенный пятифранковик — на нем был выбит 1936 год — и почему Якоб не положил его к остальным своим сбережениям, Якоб слегка смешался, и, видя его замешательство, Эрнест насторожился, и тогда Якоб и вовсе смутился. Деньги не могли принадлежать никому, кроме Якоба, в этом не было никакого сомнения, ведь монета лежала у Якоба под подушкой, у Эрнеста же все деньги были на месте. Помешкав немного, Якоб все же подставил ладонь, и Эрнест опустил в нее найденную монету, маленькую часть того постепенно растущего капитала, с помощью которого Якоб надеялся обеспечить свое будущее, завести себе какой-нибудь небольшой отель в Кёльне либо загородный ресторанчик на берегу Рейна или после войны, раз уж говорят, что она ожидается, где-нибудь в горах — что-нибудь вроде этого.

«Как эти деньги попали к тебе под подушку?» Якоб ответил, что не помнит. Но потом все-таки вспомнил. Это, мол, были чаевые, которые дал ему один гость, который на днях уехал. Он назвал имя, Эрнест его помнил. Пять франков было многовато для чаевых, но с тех пор, как Якоб начал работать в баре, у него умножились доходы в виде чаевых, которыми он тут ни с кем не обязан был делиться, — это было вознаграждение за любезное обслуживание ночных посетителей бара, благодарность засиживающихся допоздна гостей, которым не хотелось видеть на лицах официантов нетерпеливое выражение. Лицо Якоба ничего подобного не выражало. Гостям же хватало своих забот, зачем им были еще и чужие? Возможно, они покупали и его молчание, потому что многие, кто жил здесь в отеле в ожидании отъезда, боялись немецких шпиков. Может быть, они опасались, что Якоб — один из них?

Якоб зажал монету в кулаке. «Она, наверное, выкатилась у меня из кармана, когда я одевался». Он поцеловал Эрнеста и вытянулся на кровати, закинув руки за голову. Монету он из рук не выпускал. Эрнест забыл о своей находке. Через одиннадцать дней он о ней вспомнит.

11

Во втором часу пополудни он сел в пригородный поезд, который шел вдоль самого берега озера в восточном направлении. Вся поездка длилась тридцать семь минут, народу в вагоне было немного, в основном пожилые люди и несколько детей. Поезд отправился вовремя. На каждой станции часть пассажиров выходила, но новые не садились, и после четвертой остановки он остался в вагоне один. Местечко, где жил Клингер, явно не представляло интереса для туристов, а все, кто ездил на этом поезде ежедневно, сейчас были на работе. Эрнест пытался сосредоточиться на ландшафте: слева озеро, справа деревни и виноградники, но мысли его были далеко, они быстро улетели прочь от всякого ландшафта, беспорядочно блуждая теперь в неведомой области; большая часть того, что он хотел вобрать в себя, непрерывным потоком устремлялась мимо, и он не успевал ничего осмыслить. Отдельные станции не откладывались в памяти в виде цельных картин, лишь один раз ему запомнились бурая, засохшая герань в окне зала ожидания и девушка лет семнадцати, которая сидела на скамье с выражением бесконечной скуки, такая же заброшенная, как герань у нее за спиной. Вдруг ливень захлестал по стеклам, и тут же за окном поезда снова засияло солнце. Он отметил это, но не удивился.

На Эрнесте был серый костюм — другого у него не было, а серый цвет годился для любого случая, — светлый галстук в синюю крапинку, сверху легкое пальто, потому что погода стояла прохладная. Зонтик он засунул между сиденьем и спинкой, зонтик дважды падал, и дважды Эрнест водружал его обратно и при этом непрерывно пытался сосредоточиться. Было еще не поздно отказаться от своего намерения. Но если он от него не отказывается, то надо как следует подготовиться. Он стал готовиться, а для этого надо было представить себе нечто непредставимое, а именно свою встречу с Клингером. Как он окажется перед ним лицом к лицу.

Через тридцать семь минут поезд остановился в шестой раз. Эрнест вышел из вагона, поезд покатил дальше. Эрнест изучил расписание. Один поезд в час в сторону города.

Прежде чем отправиться к Клингеру, он решил выпить чего-нибудь крепкого, он пересек билетный зал и вошел в маленький привокзальный ресторанчик. Он ощущал слабость, руки дрожали, но он знал, как снять эту дрожь. Время есть, и он успеет выпить рюмку коньяку.

Он толкнул тяжелую стеклянную дверь, ручка была липкой на ощупь. В непроветренном зале сидели редкие посетители, каждый из них вносил свой вклад, поддерживая эту душную атмосферу, они ели, пили и курили. Не считая звуков, которые временами доносились с кухни, было тихо. Пожилая женщина с грязными седыми волосами подняла глаза, когда Эрнест вошел, и стала рассматривать его поверх очков, официантка выглядела заспанной, но была проворна. Через три минуты перед ним стоял теплый коньяк местного производства с кожевенным привкусом. Поднос украшало твердое ореховое печенье, столь любимое местными жителями, под названием «косточки мертвеца». Эрнест взял рюмку и выпил коньяк залпом, потом расплатился, встал и пошел. Пальто он даже не снимал. Никто из посетителей ресторана «У горы» его здесь не узнал бы, он бы тоже, скорее всего, не узнал никого из них, но, вообще-то, было совсем маловероятно, чтобы кто-то из них сюда забрел. «Косточки мертвеца» он оставил на блюдце: он никогда не ел печенья.

Quil etait beau le Postilion de Lonjumeau…[8]

С тех пор как он вышел из ресторана, эта мелодия неотступно вертелась у него в голове. Он уставился на табличку на автобусной остановке, потом огляделся вокруг, стоянки такси было не видно, почтовая машина, не останавливаясь, проехала по дороге вдоль озера, направляясь в следующую деревню, поэтому, поколебавшись, он пошел прямо, постепенно удаляясь от озера, рано или поздно он кого-нибудь встретит и спросит дорогу. Так и случилось. Почти сразу ему навстречу попался мужчина, который выгуливал большого черного пса. Этот мужчина знал, где находится дом, и объяснил ему дорогу. Он объяснял спокойно и размеренно, явно не впервые. Местные жители, видимо, давно привыкли, что все спрашивают их про Клингера, все приезжие направлялись к нему, и каждый местный знал, кто такой Клингер и где он живет.

Мужчина спросил его, не журналист ли он, и вопрос свой он задал вовсе не из любопытства — это была дань вежливости. Эрнест сказал «нет», тогда мужчина пояснил: «Такси у нас тут нет», и Эрнест ответил, что он так и думал и что он пойдет пешком. Тут не заблудишься, деревня маленькая, все улицы как на ладони. Сначала в гору прямо, через сто метров направо, опять в гору прямо, потом направо. «Увидите, оттуда открывается самый лучший вид на озеро и на горы», — сказал мужчина. Разговор на этом был окончен, и Эрнест отправился в путь.

«Похоже, что этот человек все-таки страдает любопытством», — подумал он про себя, потому что ему стало казаться, что он спиной чувствует его взгляд. Но он не стал оборачиваться: вдруг ошибся? Собака, которая до того все время молчала, теперь коротко и хрипло залаяла. Лаяла она не на него. Возможно, этот местный встретил другого прохожего, и у того тоже собака, но ему-то какое до этого дело?

Quil etait beau le Postilion de Lonjumeau…

Через четверть часа Эрнест остановился у садовой калитки перед домом Клингера. Дом скрывался за густой и высокой живой изгородью из тиса, о величине здания можно было только догадываться. За калиткой видна была узкая дорожка, ведущая к двери дома, обрамленная кустами и штокрозами. И калитка, и растения выглядели неухоженными и запущенными, отцветшие розы оставались несрезанными, калитка поросла тонким слоем мха, перед входной дверью валялись куски расколотой черепицы, упавшей, видимо, с козырька над дверью. Еще не поздно было повернуть назад, и в это мгновение Эрнест почти готов был это сделать. Его отсутствие, возможно, останется незамеченным: к Клингеру ходит столько народу, что никто, наверное, и не заметит, если он не появится в назначенный срок. За калиткой, за этими невидимыми стенами, лежит целый мир, в котором — он это знал — ему нечего делать, в котором для него нет ничего интересного, он был в этом так уверен, как будто и впрямь что-то знал об этом другом мире. Но он знал этот мир только снаружи, видя его со стороны глазами официанта. Со стороны в нем не было видно ничего привлекательного. Если он сейчас позвонит, то сделает это только ради Якоба. Единственное, что он может для Якоба сделать, — это переговорить с Клингером. Может быть, они поймут друг друга, а может быть, и нет, Клингер знаменитый человек, и с Эрнестом его ничего не связывало, кроме того, что тридцать лет назад Клингер разрушил его жизнь — жизнь незаметного человека, по крайней мере сделал эту ничтожную жизнь еще ничтожнее.