Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

Отбегав свое и отпрыгав, всё на свете проигравшие, освистанные и осмеянные, православные подсасывались к православным, чтобы вместе допить горькую чашу поражения.

Их, православных, в «Ветерке» оказалось не так уж много, хотя раньше казалось – много, и теперь стало вдруг ясно, почему так казалось. Всегда и везде раньше с ними был Игорек – лидер, староста, вождь. Как Фигаро – здесь и там, как Шива с восемью руками, как змей Горыныч с тремя головами, он был везде, но сегодня его не было нигде.

Игорек пропал.

Ночью он не вернулся из храма в Подсобку ночевать, однако и в храме утром его не обнаружили.

Тут же возникли слухи, самые нелепые и невозможные, вплоть до побега. Однако вероятность побега исключили на утренней поверке: когда на фамилию Зуйков никто не отозвался, проверяющий напрягся, но тут же к нему подошел Хозяин, что-то сказал, тот кивнул, сделал в журнале какую-то отметку, и поверка покатилась дальше. Стало ясно: Игорек – в «Ветерке», но где конкретно, что делает и почему скрывается – никто не знал.

А между тем от старта к старту, от финиша к финишу росло общее напряжение.

На прежних Динамиадах все эти спринтеры и стайеры выполняли роль так называемых разогревающих – малоизвестных музыкальных исполнителей, которые скачут на сцене, прежде чем появится наконец объявленная знаменитость, но сегодня не надо было никого разогревать, еще с ночи все были разогреты, и, придя поотрядно в спортгородок, все сразу стали посматривать в сторону силового сектора, где и должно было все окончательно решиться.

Силовой сектор Динамиады-99 выглядел в тот день исключительно красиво и празднично.

К нему вела вчерашняя «гагаринская» дорожка, непонятно как сюда попавшая, а сам силовой сектор представлял собой обтянутое кумачом прямоугольное возвышение, украшенное по углам цветами в горшках. Одним из них был знакомый нам «тещин язык» из челубеевского кабинета, остальные напоминали цветы из бухгалтерии. В небольшом отдалении друг от друга стояли по одной линии два одинаковых конторских стула, и примерно в метре от них, тоже на одной линии, лежали два резиновых коврика, на которых стояли неколебимо две двухпудовые гири, покрашенные одна серебрянкой, другая под золото. Именно с ней, с золотой, выступал всегда и всегда побеждал Хозяин. Видно его пока не было – медали вручал то зам, то кум.

Все понимали – Хозяин готовится.

Хозяин и в самом деле готовился.

Сроду не знавший никаких болезней, Марат Марксэнович не страдал и болезнью шапкозакидательства, трезво оценивая свои шансы на победу, он определял их как девять к одному.

Казалось бы, победа почти несомненная, но вот именно что почти…

В том и заключалась хитрость арифметических расчетов, в том и состояла лукавость цифры, что девятка, помноженная на сомнения, могла в итоге дать результат меньший, чем самоуверенная наглая единица. Всякому хотя бы немного знакомому с арифметическим счетом очевидно: девятка – цифра шаткая, овально-покатая – ткни, и перевернется – и вот не девятка она уже, а шестерка, а за этой поганой особой нужен глаз до глаз – отломится ее хилая загогулина сверху, и вот вам, пожалуйста, ее истинное содержание, а именно – ноль без палочки!

Прочитав в детстве «Занимательную математику» Перельмана, Марат Марксэнович и в зрелом возрасте любил на досуге поразмышлять о таинственной жизни цифр. А на вышеприведенные мысли о девятке, шестерке и нуле его навели размышления о том, как он назовет Динамиаду наступающего двухтысячного года. Так как все прежние обозначались двумя последними цифрами, получалось, что то будет Динамиада-00 – обхохочешься и одновременно опечалишься – всё и ничего, двухочковый сортир, а не Динамиада…

Так что были сомнения, были, и Марат Марксэнович намеренно давал им ход, чтобы противостоять опасному микробу шапкозакидательства.

Сомнения эти придавали Челубееву озабоченный вид, но время от времени на лице возникала вдруг рассеянная улыбка и затуманившийся мгновенно взгляд уплывал куда-то далеко – в эти моменты благодарно и нежно вспоминал он свою Светку, все, что было между ними этой ночью.

А то была именно ночь, долгая осенняя ночь – до позднего ноябрьского рассвета…

Раньше Марат Марксэнович самодовольно усмехался, когда слышал, что, мол, мы, мужчины, женщин не знаем – кто-кто, а уж он-то неплохо их знал, но сегодня с удовольствием под этими словами подписался бы. Не только женщин, женщин вообще, но даже и своих законных жен, с которыми годы и десятилетия прожиты, – даже их мы, мужики, оказывается, не знаем!

Было этой ночью и по-тихому, и по-громкому, и по-всякому, а то, что Юлька все слышала (не могла не слышать), так это ничего и где-то даже хорошо, а то они, молодые, думают, что жизнь после двадцати кончается, а на самом деле она начинается после сорока…

Совершенно неожиданно Пилюлькин предложил измерить давление.

Вообще-то, на соревнованиях гиревиков это обычное дело, и перед каждыми крупными соревнованиями Челубеев садился на стул в медкабинете, клал руку на стол и, вежливо улыбаясь, ждал, когда доктор все свои манипуляции проделает. За годы службы Марат Марксэнович видел столько внезапных смертей совершенно здоровых людей и неожиданных исцелений умирающих, что к медицине и медикам относился с насмешливым презрением, рассуждая, что если кому суждено окочуриться, он непременно это сделает, а если надо жить – будет жить как миленький.

Но то было на выездных больших соревнованиях, а на своих Динамиадах давление Челубееву никогда не измеряли.

Не поняв, зачем это нужно, он, Хозяин, так прямо Пилюлькина и спросил:

– А это еще зачем?

Вопрос, однако, не застал лепилу врасплох.

– Чтобы, если что случится, я за вас не отвечал, – ответил он сдержанно, и Марат Марксэнович в очередной раз утвердился в правоте своего негативного отношения к медикам и медицине.

«Это я за всех здесь отвечаю, а за меня даже ты не желаешь ответить. Хотя я столько для тебя, гада, сделал и делаю. Кто бы ты был без меня?» – раздраженно подумал Челубеев. Он не любил начальника медсанчасти за то, что тот лекарства ворует и койко-местами торгует, а главное, за то, что мужик он гнилой, и давно без жалости бы с ним расстался, если бы не эта самая жалость – мужское и человеческое сочувствие. Карнаухов был дважды вдовец, причем обе его жены умерли от одной страшной, самой страшной болезни, что наводило ужас на всех в округе женщин, включая разведенок и вдов. И если кому из них, потерявших надежду вторично выйти замуж, в качестве жениха предлагали доктора, те отвечали одинаково с одной и той же интонацией: «Спасибо, я пока не самоубийца».

– В каком смысле «случится»? – предложил уточнить Челубеев, немного нервничая и понимая, что нельзя сейчас нервничать.

– В прямом, – ответил Пилюлькин и отвел глаза. – Я должен измерить давление и внести показания в протокол.

– А почему раньше не измерял и не вносил? – все больше заводился Марат Марксэнович.

– То раньше, а то теперь… – загадочно проговорил Пилюлькин, глядя в сторону.

Челубеев собрал нервы в кулак, вежливо улыбнулся и спросил по-хорошему:

– Да что случилось-то, Сергеич?

– Ничего не случилось, Марксэныч, – ответил доктор и, озабоченно вглядываясь в лицо Челубеева, прибавил: – Вид твой мне не нравится. Ты чем сегодня ночью занимался?

«Вот так так! На лбу что ли у меня написано про сегодняшнюю ночь?» – озорно подумал Марат Марксэнович и многозначительно хохотнул:

– Так тебе и скажи! – и, махнув рукой, прибавил примирительно: – Ладно, валяй, меряй…

– Водочкой баловаться по ночам в наши годы уже нежелательно, – со знанием дела проговорил Пилюлькин, раскрывая черный футляр напоминающего крокодилью пасть старого тонометра.

«Так вон ты что подумал! – улыбнулся про себя Марат Марксэнович. – Нет, брат, это не водочка. Это – слаще!» – И перед глазами вновь возникла ночная Светка с прядками прилипших к мокрому лбу светлых волос, ее испуганные и счастливые глаза, и сладкая истома разлилась по всему телу.

– А давленьице-то высоковатенькое, Марат Марксэнович, – озабоченно проговорил Пилюлькин, вытаскивая из ушей стальные штырьки фонендоскопа.

– Сколько? – сердито спросил Челубеев.

– Сто шестьдесят шесть на девяносто шесть. Считай – сто семьдесят на сто.

– А надо сколько?

– Сто тридцать на восемьдесят, а лучше сто двадцать на семьдесят, – ответил доктор сочувственно и одновременно как-то брезгливо.

– А у тебя-то оно какое? – с вызовом спросил Челубеев.

– У меня тоже большое, ну так я к гирям близко не подхожу, – сказал Пилюлькин и снова отвернулся.

– Зря, тебе бы не помешало, – безо всякого сочувствия проговорил Марат Марксэнович, насмешливо окидывая взглядом складчатый подбородок доктора и его отвисшее брюхо.