Мгновенье славы настает… Год 1789-й - Натан Эйдельман

Иначе говоря, Россия не восстанет, Франция далеко, — и лучше бы ее непосредственным соседям проявить больше активности.

Вице-канцлер Австрии Кобенцль: "Если французы перейдут Рейн, в ту же минуту все деревни от Бонна до Базеля будут за них и объединятся, чтобы убивать князей, графов и дворян, которые попадутся им под руку".

Иначе говоря, с французами опасно, страшно связываться; если у подданных Екатерины II более "счастливый характер", если у них иммунитет против «заразы», — то именно ей следует проявить больше энергии!

Так, во взаимных упреках и подозрениях, нехотя объединялись дворы, которые за несколько лет до того были сильно разделены различными куда менее существенными политическими проблемами. Теперь же речь шла о существовании их самих. Екатерина в конце концов не может не вмешаться.

Паспорт госпожи Корф

Летом 1791 года королевское семейство пыталось бежать из Парижа, но в Варенне, близ границы, беглецов перехватывают и возвращают. Париж встречает «своего» монарха приказами — "казнить тех, кто оскорбит короля, и тех, кто осмелится его приветствовать". Предоставим, однако, слово Ивану Симолину, который тщательно шифрует свое донесение (и, между прочим, прилагает брошюру почтаря Друэ, опознавшего короля, — редчайшее издание, о котором полтора века не упоминали даже французские библиографические справочники):

"Взрыв, который я предчувствовал, разразился скорее, чем я предполагал. План содействия выезду короля из дворца со всей королевской семьей был задуман и выполнен очень умно и в большой тайне, но не увенчался успехом. Монарх был арестован в двух милях от границы и препровожден в Мец; можно только содрогаться при мысли о несчастиях, которые грозят королевской семье, особенно королеве, рискующей стать жертвой жестокого и кровожадного народа".

Затем раскрывается любопытная история, смысл которой, впрочем, до конца неясен и сегодня; выяснилось, что королевская семья имела документы баронессы Корф (самой баронессы, роль которой играла воспитательница детей короля, горничной, то есть самой королевы, лакея — короля, а также — троих слуг и двоих детей). Когда это стало известно, Симолину пришлось объясняться с министерством иностранных дел французской революции. Посол признал, что "баронесса Корф — русская, уроженка Петербурга, вдова барона Корфа, полковника, состоявшего на службе императрицы, убитого при штурме Бендер в 1770 году"; получив паспорт, баронесса Корф написала затем послу, что она в ужасе, так как нечаянно сожгла полученный документ. Симолин признался, что выдал ей второй паспорт, принес французским властям извинения и назвал свой поступок "необдуманным".

Многие специалисты считают, что все это — маскировка: посол хорошо знал, что делал, приготовив два паспорта для «Корфов». Однако — как знать? — возможно, интрига шла помимо посольства, ибо там стены имели много ушей. Так или иначе, но Симолин подробно написал в Петербург об истории с паспортами и о своих извинениях. И в ответ получил крепкий выговор:

"Ее императорское величество не одобряет своего рола оправданий, с которыми вы сочли нужным обратиться по поводу выданного по вашей просьбе паспорта, назвав употребление, которое ему было дано, когда его передали в руки короля, необдуманным.

Этот эпитет весьма мало приложим к обстоятельству, з котором шла речь, и если бы вы даже предоставили такой паспорт с действительным намерением оказать содействие христианнейшему королю и тем способствовали бы его безопасности, то такой поступок был бы во всех отношениях приятен ее императорскому величеству".

72-летний посол не привык получать выговоры из дворца и, в оправдание, шифрованно извещал Петербург, что министр иностранных дел Франции граф Монморен и он сам, Симолин,

"едва не стали жертвами народной ярости и что только усиленная охрана спасла графа Монморена от фонаря, а его дом от разграбления. Что касается меня, то на собрании в Пале-Ройяле была вынесена резолюция, подтвержденная на другой день собравшимися в Елисейских полях, — схватить меня и расправиться: о мной, как с сообщником по организации бегства короля. Молодой граф Мусин-Пушкин и его друг по путешествию, услыхав это постановление, требующее крови, прибежали ко мне, чтобы предупредить меня об угрожающей мне опасности. Один разумный человек из толпы восстал против жестокости такого намерения и против нарушения международного права, которому был бы, таким образом, нанесен ущерб в моем лице. Ему ответили: «Что его императрица может нам сделать?»"

Вполне вероятно, что удавшееся бегство королевской семьи ускорило бы победу левых во французской революции, усилило бы ярость и сплочение парижских низов, которые не сомневаются, что ни русская императрица, ни другие монархи ничего им не смогут сделать…

Получив головомойку, Симолин понимает, что любое его действие в пользу Людовика XVI и Марии-Антуанетты будет встречено в Зимнем дворце с одобрением. Однако он никак не может с глазу на глаз побеседовать с королевскими особами.

Меж тем 14 сентября 1791 года король подписывает конституцию, и посол буквально разрывается на части: должен ли он приветствовать этот королевский акт, принятый явно против королевской воли?

Ему удается немногое, но это немногое представлено в Петербург с особой помпой:

"Письмо ее императорского величества маршалу де Бройли от 29 октября появилось в парижских газетах. Его содержание, стиль, благородство и тонкость восхищают всех, утешают и питают надежды истинных друзей монархии и, следовательно, не нравятся республиканцам".

Легко догадаться, что письмо Екатерины II, где восхвалялись доблести французского дворянства, опоры Людовика XVI, в лучшем случае могло появиться в каком-нибудь монархическом листке (не случайно посол так и не смог приложить к своему донесению какого-либо печатного доказательства!).

Нам же этот эпизод любопытен по одному из его третьестепенных последствий, но притом столь характерному! Имя лояльного к французской монархии маршала Бройли, корреспондента царицы, отныне весило в России очень много; поэтому русское правительство охотно принимало на свою службу даже самых дальних отпрысков этого знатного рода. Среди них оказался представитель пьемонтской ветви Сильвестр де Броглио: шесть лет он учился в Царскосельском Лицее вместе с Пушкиным, затем получил офицерский чин, вернулся в Италию и… сразу же принял участие в революционных событиях 1820-х годов — в Пьемонте и Греции (где, по всей видимости, и сложил голову).

Это небольшое отступление — о характерных судьбах века…

Однако вернемся в Париж конца 1791 года. В глазах Екатерины II король Людовик XVI еще раз "теряет лицо", когда 14 декабря в Собрании будто бы искренне угрожает европейским державам, — если они будут продолжать свой натиск против революционной Франции…

Русский же посол все-таки сумел отличиться перед своим начальством по-настоящему.

Королева — императрице

Полвека назад в 29–30-м томе "Литературного наследства" был помещен полный текст, а также факсимильное воспроизведение письма Марии-Антуанетты к Екатерине II: четыре странички (королева извиняется за необычный формат листков, за то, что оканчивает письмо "без всяких церемоний", так как не знает этикета).

Тут была целая детективная операция. 2 января 1792 года Симолин докладывает в Петербург:

"Недавно, когда я был приглашен на карточный вечер к королеве, она сделала мне честь подозвать меня и сказала, что желала бы побеседовать со мной, но не решается, так как окружена шпионами, которые непрестанно следят за ней; потом она добавила, что восхищается величием души императрицы и ее благородным и великодушным обращением с французским дворянством" (наверное, опять же подразумевалось письмо царицы к маршалу Бройли).

Отъезд Симолина в отпуск (а по сути, — его отзыв) создал возможность для прощального посещения русским послом королевской фамилии под вполне благовидным предлогом. Получив ряд секретных писем и пакетов, Симолин не решился доверить тайну даже шифрованной корреспонденции. Он наскоро завершает парижские дела, оставляет своему поверенному ключи к шифрам, а также явки, связи с подкупленными чиновниками; не берет много вещей, так как этим обнаружил бы, что — не вернется. Лишь за пределами Франции, из Брюсселя, Симолин посылает наконец отчет в Петербург, но, ввиду его особой важности, обращается не к своему непосредственному начальству, а прямо к Екатерине II:

"Ваше величество…

В воскресенье королева предупредила меня через одного из своих секретарей, пользующегося ее доверием, что на другой день в шесть часов вечера она пришлет его за мной, что он проведет меня к ней и что мне можно быть во фраке и пальто. Ее величество приняла меня в своей спальне, и после того, как сама заперла наружную дверь на задвижку, она сказала мне, что не в силах выразить те чувства признательности к вашему императорскому величеству, которыми она и король проникнуты за вашу дружбу и благородный и великодушный образ действий; что они тронуты доказательством моей преданности и участия к ним, о чем всегда будут помнить. Она прибавила, что я застал ее за составлением писем, которые она предполагает написать вашему императорскому величеству и императору, своему брату. Она дала мне прочесть их, говоря, что, если я найду нужным что-нибудь к ним добавить, она это сделает… Она почтила меня рассказом о бегстве из Тюильри, — по ее мнению, они были преданы одной из камеристок, — затем рассказала о том, что произошло с ними начиная с 21 июня. Были моменты во время этого рассказа, когда глаза королевы помимо ее воли наполнялись слезами.