Крысолов - Невил Шют

Старуха подошла за Хоуардом к двери.

— Нынче они не останавливаются, — сказала она, показывая на шоссе. — Позавчера в амбар набилось полно народу. Двадцать два франка нам перепало от солдат за ночлег, за одну только ночь.

Она повернулась и ушла в дом.

Хоуард поднялся на сеновал. Дети спали, все они сбились в один живой клубок; маленький Пьер вздрагивал и хныкал во сне. Он и сейчас сжимал в руке свисток. Хоуард осторожно вынул свисток и положил на молотилку, потом поправил на детях одеяла. Наконец он примял немного сена с краю, лег и укрылся пиджаком.

Прескверные четверть часа провел он, прежде чем ему удалось уснуть. Ну и каша заварилась. Прежде всего, большая ошибка, что он уехал из Жуаньи, но тогда это не казалось ошибкой. Когда выяснилось, что нельзя проехать в Париж, надо было сразу вернуться в Дижон и даже перебраться в-Швейцарию. Попытка доехать автобусом до Шартра провалилась, и вот до чего он дошел. Ночует на сеновале, с четырьмя беспомощными детьми на руках, да притом очутился как раз на пути наступающей немецкой армии!

Он беспокойно ворочался на сене. Может быть, все обойдется. В конце концов, едва ли немцы продвинутся дальше Парижа; а Париж на севере от него и послужит ему щитом тем более надежным, чем круче взять к западу. Завтра наверняка можно добраться до Монтаржи, даже если придется всю дорогу проделать пешком; десять миль в день детям под силу, если идти медленно, а двух младших время от времени сажать в коляску. В Монтаржи он отдаст маленького Пьера монахиням и сообщит в полицию о смерти его родителей. Из такого города, как Монтаржи, уж наверно ходит автобус до Питивье, а может быть, и до самого Шартра.

Всю ночь Хоуард опять и опять это обдумывал, порой ненадолго задремывал, было ему холодно и неудобно. Он совсем не выспался. Около четырех начало светать, слабый тусклый свет прокрался на сеновал, стала видна паутина, что протянулась между балками. Старик задремал и поспал еще немного; около шести он встал, спустился по приставной лестнице и ополоснул лицо у колонки. Неприятно, что подбородок оброс редкой щетиной, но бриться у колонки не хватало духу. В Монтаржи, конечно, есть гостиница; до тех пор с бритьем придется подождать.

Женщины уже хлопотали по хозяйству. Он заговорил со старухой — не приготовит ли она кофе для детей. Она запросила три франка за четверых. Хоуард заверил ее, что заплатит, и пошел будить детей.

Они уже бродили по сеновалу: они видели, как он сошел вниз. Он послал их умыться у колонки. Мальчик в сером замешкался. Роза с лестницы позвала его, но он не хотел спускаться.

Хоуард, складывая одеяла, взглянул на него, сказал по-французски:

— Поди умой лицо. Роза тебя зовет.

Мальчик прижал руку к животу и низко поклонился.

— Мсье… — прошептал он.

Старик посмотрел в недоумении. Еще ни разу он не слышал, чтобы этот малыш заговорил. А мальчик запрокинул голову и смотрел с мольбой.

— В чем дело, дружок? — спросил Хоуард. Молчание. Он с трудом опустился на одно колено и посмотрел малышу в глаза. — Что случилось?

— J'ai perdu le sifflet[46], — прошептал мальчик.

Старик поднялся и подал ему игрушку.

— Вот твой свисток, в целости и сохранности. Теперь ступай вниз, Роза тебя умоет. — Он задумчиво смотрел, как малыш задом слезает по приставной лестнице. — Роза, умой его.

На кухне он напоил детей кофе с остатками хлеба, помог им справиться с более интимными потребностями, заплатил старухе двадцать франков за еду и ночлег. Около четверти восьмого он провел детей по одному мимо chien mechant и опять побрел по шоссе, толкая перед собой коляску.

Высоко в бледно-голубом безоблачном небе прошли несколько самолетов; Хоуард не понял, французские это самолеты или немецкие. Снова сияло ясное летнее утро. По дороге гуще прежнего двигались военные грузовики и раза два за первый час проехали мимо на запад пушки, их волокли усталые, взмокшие лошади, лошадей погоняли грязные, небритые люди в небесно-голубой форме. Беженцев в этот день на дороге стало меньше. Велосипедистов, пешеходов, целых семей в расхлябанных, битком набитых повозках по-прежнему много, но частных автомобилей почти не видно. В первый час Хоуард на ходу то и дело оглядывался — не идет ли автобус, но автобусов не было.

Дети веселились вовсю. Бегали, болтали друг с другом и с Хоуардом, затевали какие-то игры, поминутно рискуя попасть под колеса запыленных грузовиков с усталыми водителями, и старик все время был настороже. Становилось все жарче, и он велел своим подопечным снять пальто и свитеры и сложить в коляску. Роза, уже не спрашивая разрешения, шла босиком; Хоуард уступил просьбам маленьких англичан, позволил им тоже снять носки, но ботинки велел надеть. Он снял чулки и с Пьера.

Мальчик был по-прежнему бледен и молчалив, однако неестественное оцепенение как будто чуть отпустило. Он все еще сжимал в руке свисток и иногда тихонько свистел; Шейла порой пыталась отнять у него свисток, но Хоуард был настороже и не дал ей воли.

— Перестань к нему приставать, — сказал он, — не то придется тебе опять надеть носки.

Он сделал строгое лицо; Шейла покосилась на него и решила, что угроза нешуточная.

По временам Роза наклонялась к мальчику в сером.

— Siffle, Pierre, — говорила она. — Siffle pour Rose[47]. — Пьер подносил свисток к губам и извлекал из него короткий, слабый звук. — Ah, c'est chic, ca![48]

Она забавляла его все утро и порой застенчиво улыбалась Хоуарду.

Шли очень медленно, не больше полутора миль в час. Не следует торопить детей, думал Хоуард. К вечеру доберемся до Монтаржи, но только если не заставлять их выбиваться из сил.

Около десяти утра на севере поднялась стрельба. Старика озадачило, что выстрелы очень громкие, словно бьют пушки или гаубицы. Это далеко, милях в десяти или еще дальше, но определенно на севере, между ними и Парижем. Он тревожился и недоумевал. Неужели немцы обошли Париж с юга? Не потому ли поезд не пошел дальше Жуаньи?

К десяти часам добрались до крошечной деревушки под названием Лакруа. Был тут единственный estaminet[49], в боковой комнатенке торговали кое-какой бакалеей. Дети шли уже три часа и начали уставать; давно пора им отдохнуть. Хоуард повел их в кабачок и взял на четверых две большие бутылки оранжада.

Были тут и еще беженцы, молчаливые и мрачные. Один старик вдруг произнес, ни к кому не обращаясь:

— On dit que les Boches ont pris Paris.[50]

Тощая старуха хозяйка подтвердила — да, верно. Так говорили по радио. Она слыхала это от одного солдата.

Хоуард слушал, потрясенный до глубины души. Невероятно, неужели такое могло случиться… Все опять замолчали, казалось, никто не знает что сказать. Только дети вертелись на стульях и делились впечатлениями от оранжада. Посреди комнаты на полу сидела собака, усердно чесалась и порой ляскала зубами, цапнув блоху.