Пушкин: Ревность - Тамара Катаева

Даже речи не может быть о том, чтобы она знала, что ЗА шеей, ниже, у него есть там плечи, грудь. Вы еще скажите — живот… Вы, конечно, не скажете ничего еще более отдаленного, — не уверена, что вы сами про это знаете, — но вот у нее все так может повернуться, что она, она, Марья скоро будет знать ВСЕ.

Она никогда не выпустит из рук этого жениха.

Всем известный портрет Дантеса кисти родственника Гончаровых графа Ксавье де Местра — разве это не портрет Анатоля Курагина? Разве кто-то в России представлял его по-другому? Этот Анатоль, хотящий погубить княжну Марью и погубивший Наташу Ростову, — разве это не связанный с двумя сестрами Натальей и Катериной Николаевными барон Жорж-Шарль? Наталью он хотел осчастливить счастьем минутного, но страстного наслаждения — высшей награды минуты, — а разве есть в жизни что-то другое, более важное или более высокое? — потому что, как мог, полюбил.

На Катишь велели жениться.

Голова Дантеса представлялась ей не только за фортепьянами. Анатолю Курагину недосуг было заботиться об истинной невинности Марьи Николаевны, Дантесу были б смешны такие иллюзии. Катишь, вероятно, изо всех сил держалась до венца — что-то ж и она должна была принести, пусть формально, не все ж из Дмитрия кровь пить, из разоренного бестолкового имения, не все ж Наташе красоту мерить: довольно или нет для домашнего придворного зала, не все ж Пушкину гордиться: я, мол, талантами своими могу претендовать на звание государственного мужа, заслуги мои стоят и чина, и ордена. Ис-то-ри-о-граф! Вот и получишь диплом историографа. Тетка Загряжская Наташе не жалела нарядов и бриллиантов — такие случаются старые девы, когда украшают уже чужое тело, как украшали бы свое, — это ж тоже отдельно от души: я ли — мое тело? Мое ли это — что у меня в ушах? Тереблю я подвеску на своей груди — не так ли на Наташиной поправляю? Модистки, кутюрье — они ведь так же, изо всех сил, со всем тщеславием и безревностью украшают чужие тела. И чуждые — кутюрье с холодностью, со многими знаниями просчитывает чуждую женскую красоту, это — высокое искусство, сердце его, жизнь его — у других. Екатерине Ивановне безразлична прелесть Наташи. Старухи, двор, небедные старички, собственная даже горничная — вот была ее публика, вот перед кем она хотела блистать. Все это все равно было Катиным приданым. Сама она — фортепьяно, рисунки, гончаровские мелкие, определенные, редко гармоничные — Наташе повезло — черты. Жизнь с замужней сестрою, непрерывно рожавшею, с мужем, всегда видящим брюхатую жену, вовлеченным в ее усилия по скорому восстановлению от родов, его ум, который соединял в единое его мужские разочарования с рожающей Натальей и их общие божественные отличия, которыми награждал их Господь при каждом новом рождении. Александр сбегал каждый раз из дому, как супруге разрешаться, — где-то закрывался, где-то в себе донашивал это событие. Такие девицы — Катя и — девицей была и Александрина, других званий у них не было — к мужу поступают, зная о семейной жизни все. Голову Анатоля Курагина они рассмотрели бы со всем тщанием — какое везение! Наш муж — не в пример краше щупленького, как обезьянка, с обезьянской черненькой головой прекрасного сказочника из детства! Дальше бы смотрели с жадностью — забылась и КРОТКАЯ княжна Марья, зажмурилась, отвела глаза, решилась: сейчас или никогда решалась ее судьба — старые возбужденные девушки Гончаровы были осведомленнее, знали, что получают, в деталях, не становились циничными, чтобы не расплескать того, что шло в руки и с большим удовольствием используется, если — по невинности. Анатоль Курагин любил petites filles, Катрин — это было единственное, в чем ей повезло, — тоже бы хотела, чтобы Дантес позволил ей быть некоторое время невинной, сколь мало они бы с ним ни вкладывали в это слово. Решал, с одной стороны, конечно, он — но ведь она знала, что за ее свадьбой что-то стоит. Наверное, какие-то собственные, непостижимые — было ясно, что им всем троим нечего было и пытаться постигнуть Пушкина, уж она бы точно сломала себе голову, пытаясь проследить за логикой не только его противоречивых, но как-то объясняемых поступков, — но внутренним, совершенно внечеловеческим ходом душевных движений и резонов.

Раз решала в этом свадебном деле не она, она начинала принимать ничего не значащие решения. Она все организовала так — и в общем-то супруг остался не внакладе.

Она понесла сразу. Пушкин бы оставил ее брюхатой вдовой.

Еще неизвестно, по какому Пушкину Россия плакала бы больше.

МАСКА: Пушкин создавал свой media-проект. СОБИРАЛ журнал, предполагал влиять на умы и на чувства, давать информацию и капитализировать свой гений. Стал бы государственным мужем, властителем дум — с командой, здесь даже Пушкину в одиночку все было б не под силу. Он не стал бы Наполеоном, а при ненаполеоническом строе одного человека мало. Возможно, это было бы громкое поприще. Смогли бы мы выделять из этой плодовитой, сильной, осуществившейся жизни то, что сделал этот же самый Пушкин всего лишь до 1837 года? Оценить как-то отдельно от всего — журнала, политического влияния, реальной карьеры и просто жизненного успеха — ту легкость, светлость, многогранность, беспрекословную учительскую простоту, библейское всеведение, невыделение ничего из доступного его культуре, непривязанность — и близость, теплоту, важные для каждого и каждого.

Потерялся бы такой, ранний, Пушкин? Уж наверное бы потерялся.

МАСКА: Натальями полна английская ветвь пушкинских потомков, праправнучками и так далее Натальи Александровны Меренберг, морганатической супруги и матери морганатической супруги. Целый век еще потребуется, чтобы неравнородность Пушкиных выровнялась: очередная Натали — уже крестная мать наследного принца Уильяма, готового на наш век.

Натали — в Париже — праправнучка и Дантеса. Все это им тоже нравится, они тоже пишут статьи. Несчастный рок Пушкина — несчастный рок Дантеса. Когда-то Пушкин вызвал их злое раздражение, они не хотели попадать ни в историю, ни в истории, у них были более серьезные планы. Планы удались, Геккерны стали французским политическим истеблишментом, простили Пушкина, даже чуть-чуть стали щеголять и подсмеиваться над приключениями молодости, потом наступило какое-то совестливое поколение, дочка, в совершенстве выучившая русский язык, сошла с ума, потом дела никому никакого не стало, потом род разорился, и мелкая разночинная поденка — журналистика, то да се — родила и французских журналистов с громкими именами Дантеса и Геккерна.

МАСКА: Романы, реальные судьбы, биографии — Катина жизнь достойна, конечно, любой книги — о нелюбимой жене, о разлученной сестре, о горькой изгнаннице, — каждая состоит только из того, о чем думала Катя, когда глядела себе в тарелку у себя за столом. Получилось удачно — со времен счастливой зимы 1837 года за любым столом, где усаживалась она иметь свой хлеб, она всегда была главной дамой. Рèrе, батюшка, старик Геккерн, удобно с нею устроился. В его звании посланника неплохо иметь в доме посланницу — но это была бы жертва с его стороны, неприятные хлопоты, столько обязательств, объяснений, условий, так трудно иметь дело с женщиной, даже прямо объявив ей о формальности заключаемого брака, о невозможности для него отношений с женщиной, — и он знал, что самая неромантичная и трезвая из них все равно рано или поздно нарушила бы договор. Хлопоты, хлопоты. Невестка же, прелестная милая невестка, строгая и разумная, жена обожаемого сына, укомплектовывала его семью всеми необходимыми для полнейшего признания дома атрибутами. Катишь всегда разливала чай и руководила обедом. Ей некогда было поставить глаза в тарелку и мучительно рассуждать: поднимать от нее глаз или нет. Всегда сложный церемониал самого маленького ужина — и она не посмотрит вверх, не перехватит взглядов, не оглядится вокруг себя: господи, что ты здесь делаешь? Она — всегда мать: у нее получилось как у Таши — четверо детей за шесть лет брака, жизнь ее, правда, была гораздо плотнее заполнена мужем, она не могла и понять, где нашла бы время БЛИСТАТЬ, обустраивать сестер, заниматься ТЕМИ денежными делами. Денежных дел было много и у Кати — Жорж смотрел на нее вопросительно, она писала вежливо-требовательные письма брату: безденежье не безденежье, их, Гончаровых, обещания жениху — это долг чести, на их сестре женились не из жалости, каждый должен принести свое, им негоже становиться мошенниками. Денег своих для себя не было, расчетов было очень много — но в доме и близко не было пушкинской нужды. Катя жила в скупом богатом доме.