Послание из пустыни - Ёран Тунстрём

— Скажи, эти солдаты… — я показал вниз, — куда они направляются?

— Сюда! — горько улыбнулся он. — Чего ни сделаешь, чтоб тебя увидели?

— И ты считаешь, они увидят тебя? Надеешься стать кем-то?

— Да. По крайней мере, ты обязательно будешь в темнице думать обо мне.

И все же, когда дозор взобрался к нам и солдаты посмотрели на Иоханана, дабы убедиться, что жертва настигнута, он степенно поднял голову к вершине утеса и сказал: — Тот, кого вы ищете, скрылся там! — И онемелой от страха рукой ткнул в сторону паривших у нас над головами грифов. — Я ведь прав?

— Совершенно прав, — отозвался я.

А когда затих шум камней из-под ног полезших наверх легионеров, Иоханан добавил:

— Я сделал это ради бараньей травы.

Он поднял сломанный цветок и покрутил его в руках.

— Но мне по-прежнему хочется стать кем-то.

Тишь да гладь — в чем она выражается?

В отсутствии событий?

В том, что не колышется осока на берегу реки, что цапля — цвета осенних листьев — застыла на месте и слилась с зарослями? Что вода течет почти незаметно для глаза? Что моим босым ногам не хочется ступать дальше по теплому влажному берегу?

Был час, когда солнце круто поворачивает к закату; на равнине по ту сторону горчичного поля лежала деревня — в лучах заходящего солнца того же красного цвета, что здешняя земля; из зарослей сахарного тростника доносился неясный шорох; там и сям люди расходились по домам с привычными охапками хвороста на головах. Следом шли волы, за ними — дети, но дети передвигались рывками: то припустят бегом, то отклонятся в сторону, а то и вовсе остановятся, устремив взгляд в небо или за горизонт… их окликают, раз, другой, третий, и вот уже, взмахнув юбками, оборачивается мать. И снова вперед, к дому, к средоточию жизни.

Показался плывущий по воде лист, на нем — под прикрытием береговых камышей — лягушка; она вроде даже спала, но сквозь сон чувствовала, что ее куда-то несет; вот она обогнала застрявшие в камышах бирюзовые павлиньи перья и скрылась из виду.

Вверху толклась мошкара, внизу играла рыба, отчего на поверхности воды расходились быстро исчезающие круги; все в природе готовилось отойти ко сну, все затихало и успокаивалось.

Бывают дни, когда такое затишье распространяется и на тебя, когда ты, подчиняясь велению природы, один за другим отключаешь органы чувств. В предвкушении ночи и сна. Бывают дни и ночи, когда все живое тянется навстречу покою, навстречу завершенности и смерти, когда трава пребывает в согласии с рукой, око — в согласии с землей, земля — с поступью хищного зверя.

Мне покоя не было. Я был поражен стрелой бегства, все еще дрожавшей в моем сердце.

С наступлением темноты из-за реки повеяло костром. Я разделся, связал одежду в узелок, пристроил на голову и переплыл на тот берег. Вода холодила кожу, и я старался насладиться этой прохладой.

У входа в пещеру, копошась в костре палкой, сидел Иоанн. Я долго стоял сзади и разглядывал его, тощего, грязного, обнаженного… Грустно было видеть его понуренную голову, которая лишний раз напомнила мне, что наше детство миновало и более не вернется. Когда я сел на песок рядом с ним, он не пошевелился, только сказал:

— Я ждал тебя.

— Да ну? Я, например, даже не знал, что это ты развел тут костер. Я попал сюда случайно и не задержусь надолго. За мной гонятся римляне, и лучше не показываться им на глаза. В монастыре произошло много всякого.

— Значит, ты кое-чему научился… Есть хочешь?

— Хочу.

Он достал мешок с сушеными акридами и растер их в муку. Руки Иоанна двигались машинально, словно без его участия; так же машинально он смешал муку с оливковым маслом, замесил тесто и испек лепешки, бросая их на горячие камни.

— Ешь!

Только я утер губы, как Иоанн сказал:

— Я знаю, зачем ты пришел. Хочешь поговорить со мной о том, что ты недостоин. Что не годишься в Мессии. Что ты обычный человек и окончательно в этом убедился. Что ты с удовольствием живешь в условиях, навязанных другими, пусть даже тебя загоняют в пустыню или на городскую свалку. Ты внушил себе, что я напрасно соблазнял тебя мыслями об избранничестве.

— А разве нет? Ты еще с детства…

Но что случилось?! В эту самую минуту и на этом самом месте я вдруг почувствовал, что могу сказать ему: да, ты был прав и мне придется взять на себя эту ношу. Не обязательно становиться Мессией, но… Наверное, извечно следящее за мной око в конце концов приведет меня к моему предназначению. Теперь, однако, я считал нужным противоречить Иоанну, и мы с ним заспорили, как спорили в детстве. Мне не нравился в первую очередь его высокомерный тон.

— Ты богохульник, Иоанн. Ты всегда злословил по поводу Господа. Просто Он не обращал на тебя внимания.

— Хочешь еще лепешку?

— Да.

Я огляделся в ночи. Вот костер, вон пещера, кругом песок. Из пустыни доносится лай гиен. А вообще — пустота и безмолвие. И конечно, одиночество.

— Надеюсь, тебе тут нравится? Добываешь пропитание в поте лица твоего, и говорить ни с кем не надо.

— Меня все устраивает.

— Почему бы тебе не вернуться в Геннисарет? Не начать снова рыбачить, пахать землю? Дома тоже есть к чему себя применить. Женись, заведи детей!.. А ты знаешь, что Товия умер?

— Мне этого мало.

— Мука мученическая с тобой! Чего тебе мало? Мало смерти Товии или мало жить как простой крестьянин на Геннисаретском озере?

— Всего мало. И то и другое — не наша судьба. Мы не можем прятаться под такими личинами.

— Товия умер безо всякой личины! — вспылил я. — И не пытался избежать ответственности. Он пожертвовал своей жизнью. Им пожертвовали. Его предали.

— И кто о нем будет вспоминать? Какой прок от его жертвы?

— Пока не известно. Не нам судить. Еще не конец света.

— Вечно надо ждать и ждать. Проклятое детство!

Скорее проклятая юность!

— Нет, Иоанн, детство у нас было замечательное! Вспомни чудесные утра над Геннисаретом, неторопливое дребезжание повозок на дороге. Вспомни упоительный скрип колодца, песнь водочерпия. Вспомни дивные анемоны весной, цветущий миндаль, журчание бегущих с гор ручьев. Бесподобно чувствовать, как мы меняемся, как вытягивается наше тело, как приобретают новое направление мысли! Чувствовать, как твой телесный сосуд постепенно наполняется жизненной силой и опытом. Чувствовать, как избыток их переливается через край и распространяется по земле, среди твоих друзей и недругов. Бесподобно, когда тебя кормят хлебом с молоком, бесподобно вместе с другими ощущать, как ноет вечерами спина, вместе с другими сидеть у костра и желать изменить мир, но, право, очень трудно сидеть теперь рядом с тобой и слушать твои проклятия. Хотя, видно, такова воля Божия, ибо всё в руце Господа.

— Я не страдаю от одиночества, а жду твоего пришествия.

— С этим придется подождать.

— Знаю. И не тороплю тебя.

— Только повторяю: я никакой не Мессия!

— Эта стадия тоже в порядке вещей, через нее нужно пройти. Так взрослеют! И все же тебе не избежать своего предназначения.

Я перевернулся на живот и стал разглядывать песок: на крохотных песчинках плясали отсветы костра. Эти мириады песчинок напоминали спрессованные вместе галактики… или сгусток материи, представлявший собой жизнь миллионы лет тому назад.

Я наблюдал за муравьем, который бегал вокруг моего пальца.

— А я-то надеялся побыть тут в тишине и спокойствии. Отдохнуть, посидеть у костра…

— Да ладно тебе… Ты не выносишь одиночества. На том берегу ты не знал, что…

— Неужели ты меня видел?

— Конечно. Я следил за тобой… каждый день.

— И чего ты от меня ждал?

— Ничего. Пока ничего. Или того самого, что ты сказал.

— Думаю, мне в любом случае лучше уйти и скрыться там, где меня не знают. В каком-нибудь порту или северной деревне.

— Иди.

Мой подмокший плащ высох, и я завернулся в него. Иоанн остался сидеть у костра.

— Только прежде, чем скрыться… — сказал он. — У тебя есть дом, загляни-ка туда.

Осень я встретил на севере, среди больших виноградников, где никто не выспрашивал тебя, кто ты такой. Домой я зайти не решился: римляне слишком хорошо знали нашу, еврейскую, любовь к родне и я не хотел подвергать своих близких излишней опасности.

Сюда стекались работать люди из разных краев: на спускавшихся к морю пологих склонах мы, галилеяне, стояли бок о бок с выходцами из Иудеи, Самарии, Ливана. Спали мы под открытым небом, среди виноградных лоз, чтобы не дать никому ограбить богатых землевладельцев. Изредка с одетых кедром гор долетал слабый запах снега.

Трудились мы молча.