Красавицы советского кино - Федор Раззаков

Тем временем в апреле 1970 года поменялось руководство Гостелерадио СССР: вместо Николая Месяцева в кресло председателя сел Сергей Лапин. И тут же заметно осложнилось положение Колосова — у него начались трения с новым руководителем. Послушаем самого С. Колосова:

«В 1970 году, к моему огорчению, руководитель отечественного телевидения Н. Месяцев был освобожден от работы. Телевидение и радио в стране возглавил член ЦК КПСС С. Г. Лапин (кстати, Месяцев тоже был членом ЦК КПСС. — Ф. Р.).

Я попал под его „цензурную тележку“ буквально в первые дни его руководящей деятельности, и мои отношения с ним были испорчены на все последующие шестнадцать лет, причем взаимную неприязнь подпитывали новые столкновения…»

Первое такое столкновение произошло в том же 1970-м, когда Колосов работал над телефильмом «Свеаборг». Эта лента создавалась в содружестве с финскими кинематографистами, что сразу не понравилось Лапину — он обвинил режиссера в том, что тот снимает фильм в соавторстве с капиталистами. В итоге работа была приостановлена. Однако в дело вмешался политический советник посольства СССР в Финляндии В. Федоров. Он подключил свои связи, и эта история стала известна финскому президенту Кекконену, а через него — самому Леониду Брежневу. И последний дал указание: фильм снимать!

Но вернемся к Людмиле Касаткиной.

К началу 70-х она была уже одной из самых популярных актрис советского кино, ведущей примой своего театра — ЦАТСа. Ей недоставало только одного — звания народной артистки СССР. И она его вскоре получила.

В 1973 году Колосов приступил к съемкам полнометражного (а не телевизионного) совместного советско-польского фильма «Помни имя свое». Касаткиной в нем досталась главная роль — Зины Воробьевой. Если коротко, сюжет фильма таков: во время войны Зина теряет своего сына, затем все послевоенные годы ищет его и, наконец, находит. Финальная сцена — встреча постаревшей матери и повзрослевшего сына — эмоционально самая сильная. Многие зрители во время нее плакали. О том, как актриса снималась в этом фильме, ее же рассказ:

«Я сказала Сереже, что не готова сниматься в сцене, когда у меня отнимают сына, и я не могла это пережить. (Отмечу, что у самих Л. Касаткиной и С. Колосова есть сын Алексей. — Ф. Р.) И тогда я нашла сторожа в концлагере, где мы снимали, и он мне открыл какой-то барак, где были свалены горы детских башмачков. И всю ночь… всю ночь я рассматривала детскую обувь: стоптанную, с запекшейся кровью, новенькую. Башмачки из всех стран. Я старалась угадать, кому принадлежали ботиночки — мальчику, девочке, сколько им было лет и сколько он пробыл в концлагере до своей гибели… Наутро, когда я услышала по мегафону: „В барак, на съемку“, я сказала: „Сегодня я могу сниматься, я сыграю, как у меня отнимали сына…“»

А вот что вспоминает о тех съемках С. Колосов: «Особенно трудными были съемки, связанные с проходом узниц по центральной лагерной дорожке по колено в грязи (фильм снимали на территории печально знаменитого концлагеря Освенцим в Польше. — Ф. Р.). Моим помощникам стоило немалого труда уговорить женщин — жительниц города Освенцим сниматься в таком эпизоде. Тадеуш Шиманский, бывший узник, основатель и первый директор музея, считал, что именно эта деталь — непролазная грязь лагерных дорожек — в наибольшей степени приблизит снятые кадры к реальности. В свое время убедить в этом польских кинорежиссеров, снимавших в Освенциме, ему не удалось. Да и технически это было сложно, поскольку миллионами ног посетителей земля была утоптана до крепости асфальта. Чтобы достичь нужной кондиции, городская пожарная команда по нашей просьбе размывала съемочную площадку в течение нескольких дней…

Съемки… У нас есть длинная панорама, когда во время возвращения узниц с работы Зинаида, то есть Касаткина, бежит в сторону бараков, чтобы успеть до отбоя взять у Надежды лекарство, которое та достала для больного Гены. Строй охраняется эсэсовцами с овчарками. Вдруг одна из собак вырывается и с лаем бежит за Касаткиной, пытается укусить ее за ногу и в конце концов прижимает к барачной стене и всей пастью впивается ей в ногу. Никогда не забуду отчаянный вскрик Люды!

Полное оцепенение съемочной группы. Никого нет рядом с тобой, так как все пространство было очищено от людей. Один из ассистентов пытается пройти через грязь и застревает в ней. И только тогда группа оживает. Одни бегут за врачом, другие к телефонам, третьи делают круг, чтобы добраться до тебя и оказать какую-то помощь. Пока я на своей хромой ноге добирался до тебя, вдали раздались и стали приближаться звуки сирен „Скорой помощи“, а потом и полиции. Люда, бледная, лежала на земле и пыталась не кричать… Сделав какие-то уколы, прибывшие медики уложили ее в машину и в сопровождении полиции, пронзительно сигналящей, помчались в больницу. Для меня в машине места не нашлось. Приехал представитель польской администрации фильма…

Спасибо врачам городской больницы, быстро и качественно сделавшим операцию. Сколько часов я провел там! Но Люда выгоняла меня в гостиницу, мотивируя тем, что я не только прихрамывающий, но еще и не выспавшийся не смогу работать. На что, естественно, я отвечал, что без нее мне снимать нечего.

Утром съемочная группа собиралась довольно вяло. Все знали, что плановой съемки не будет. Приехав в Бжезинку, мы с оператором и художником ходили по лагерю в поисках каких-нибудь деталей, которые можно снять без Касаткиной как монтажный материал, который часто бывает необходим. Но все как-то не клеилось. Вдруг слышим полицейскую сирену. Вопит, хоть уши затыкай. Машины полиции и „Скорой помощи“ вкатываются на территорию и останавливаются возле меня. Мы в недоумении. Распахивается дверь „Скорой“, и перед нами является опирающаяся на палку Людмила Касаткина в игровом костюме и с обмотанной бинтами и пленкой ногой.

— День добрый, паньство! Почему не снимаем?

— У нас пани артистка заболела, — в тон Людмиле отвечает оператор Богуслав Лямбах.

— Они выздоровели, — парирует пани Касаткина. — Давайте снимать!

Мы тут же соображаем, что именно может снимать хромой режиссер с хромающей героиней. И… начинаем работать. Наши польские коллеги в конце дня устроили Людмиле овацию, а вечером в гостинице и поляки, и русские выпили по рюмке-другой за ее здоровье. Но утром к работе были готовы все!..»

Кстати, досталось тогда не только Касаткиной. В начале ноября 1973 года, когда съемочная группа вернулась из Польши в Москву, сердечный приступ сразил Колосова. Более того, тогда же в больницу угодил и их сын Алексей. А поскольку лежали они в разных больницах, расположенных в разных концах города, Касаткиной пришлось буквально разрываться: и спектакли играть, и навещать своих родных в двух разных больницах.