Фаэтон со звездой - Константин Петрович Волков

бормотал он, разглядывая кости. Вскочил, показал Аулиахану: — Смотри! Петух сказал правду! Найди Карапета!

И уже поостыв, но зло, резко произнес, обращаясь к Ушарову:

— Карапет больше не придет к тебе. Фаэтон будет всегда ждать у твоих дверей. Будь хитер и осторожен! Иди!

Глава XI

АРЕСТ

Николай Александрович вышел на открытую террасу дома в сопровождении Аулиахана-тюря. Огляделся. Большая усадьба стояла на холме. Приусадебный сад круто сбегал по холму к балке и поднимался на противоположный берег. Впереди и по правую руку высились отроги гор, вершины их венчали снежные папахи. Синели в складках гор ледники. Вот там, правее, под крутым горным кряжем раскинулись сады Вуадиля, скрытые ближними рыжими холмами.

Фаэтон ждал у ворот. Аулиахан-тюря крикнул возницу. Шестеро джигитов вскочили на коней, и когда фаэтон тронулся, двое поскакали впереди, а остальные пристроились по бокам и сзади.

В Яр-Мазаре Ушарова предупредили, что видели на Скобелевской дороге небольшой отряд милиции. Николай приказал извозчику ехать в объезд, проселками, и вернулся в город, когда на землю легли легкие сиреневые сумерки. Он почувствовал сильный голод. Вспомнил, что с утра не ел.

Но мысли его перенеслись в лагерь Курширмата. Может быть именно сейчас Аулиахан-тюря и его заплечных дел мастера ведут пристрастный допрос Ваграма Карапетяна. Они будут истязать его не ради того, чтобы выведать тайну или признание, а из садистской потребности видеть чужие страдания и кровь, возбуждающие их на новые зверства. Перед мысленным взором Николая Ушарова вставали картины леденящих кровь зверств басмачей над ранеными красноармейцами, сельскими активистами и членами их семей. Ваграм Карапетян служил за деньги тем, кто творил эти чудовищные мерзости. Он наводил басмачей на кишлаки, не охраняемые красноармейскими гарнизонами, ездил по поручению Курширмата на связь и за боеприпасами в Бухару и на Кавказ. Карапетяна следовало бы судить судом трибунала. Но Ушарова в создавшейся ситуации устраивала и расправа над ним вероломных басмачей. Это, понимал Николай Александрович, заставит Курширмата больше поверить ему, Ушарову. Он свернул на улицу, ведущую к штабу.

«Зайду, может еще застану Ходаровского, а если нет — домой. Приведу себя в порядок, отдохну и вечером — на доклад», — решил Николай Александрович.

— Ушел Ходаровский, — сообщил дежурный по штабу. — Ночью ожидают приезда кого-то из Туркфронта... Да, вот еще что, вас Мирюшев спрашивал...

— Давно спрашивал?

— Недавно. У себя он...

— Ну, скажи, что я домой пошел.

«Зачем я понадобился Михаилу? — подумал Ушаров. — Очевидно, что-нибудь уточнить хочет... Ладно, вечером увидимся».

Уже в сумерках Ушаров вошел во двор дома. Заметил, как с его появлением вскочили два красноармейца, сидевшие на ближнем крыльце. Уже у маленькой калитки, ведущей в палисадник, оглянулся и увидел, что эти двое идут следом.

Николай постучал в фанерную дверь прихожей с каким-то тревожным предчувствием. Он не услышал знакомых шагов Маши и ее обычного вопроса «Ты?!», но дверь отворилась. В небольшой прихожей стояли двое. Наганы в их руках были направлены на него, хозяина квартиры, и это было необычайно до абсурдности.

— Зайдите, Ушаров, — услышал Николай. Первым мгновенным желанием было схватить этих двоих за руки, отвести дула от груди. Ему подумалось, что он попал в засаду. Но к кому? К белогвардейцам? К Курширмату? Чепуха! И еще он успел подумать: «А что с Машей?!»

Но один из «гостей» строго произнес:

— Не вздумайте сопротивляться — стрелять будем без предупреждения.

— Верю, — устало произнес Николай и переступил порог. Кто-то из стоявших у него за спиной вынул из кобуры пистолет и обшарил карманы.

— Ого-го! Тут что-то есть!

— Быстро за Мирюшевым! — услышал Николай приказание очевидно старшего и, поняв, что это не засада, что работает опергруппа особого отдела и Маша в безопасности, испытал прилив неудержимой, яростной радости.

Ушаров прошел за особистами в первую комнату. На столе, покрытом клеенкой, стояла семилинейная лампа с прикрученным фитилем.

— Садитесь, Ушаров, — предложил тот, кто был старшим, и отставил стул от стола в угол. — Сюда садитесь!.. — И прибавил света.

— Маша! — крикнул Николай. — Где ты, Маша?

— Ничего с ней не случилось, — сказал старший.

Тот, кто обыскивал Николая, положил на стол мешочек, развязал шнурок, удивленно воскликнул:

— Ого! Видать не зря мы тебя караулили, Ушаров! Платят тебе не туркбонами.

Николай сел, положил руки на колени, оглядел собственную комнату, которая показалась чужой, снял фуражку и бросил на сундук.

— Что это значит? По какому праву?.. Где моя жена? — спросил у старшего группы.

Один из особистов открыл дверь в спальню и произнес:

— Мария Михайловна! Можете войти!..

Маша бросилась к Николаю, тот встал.

— Что ты натворил, Коля?! Что, скажи?! — И она заплакала навзрыд, уткнув лицо в плечо мужа.

Он осторожно гладил уложенные в узел волосы и ощущал ее прерывистое, горячее дыхание и слезы на плече.

— Успокойся... Возьми себя в руки. Придет Мирюшев и все выяснится, — говорил он, пытаясь мягко и настойчиво поднять ее голову. — С тобой все в порядке? Тебя не обидели? Перепугали, да?.. Почему ты не откликнулась, когда я позвал тебя?

— Они запретили мне. Сказали, так будет лучше для тебя и меня...

— Ладно, разберемся... Ты вот что запомни. Если меня уведут и я к ночи не вернусь — беги к Пашке Богомолову. Если его не застанешь, то в штаб. Дозвонись до Ходаровского или Паскуцкого... Поняла?.. Все будет хорошо...

— Ты, наверное, голодный? — невпопад и каким-то будничным голосом спросила Мария Михайловна, вытирая заплаканные глаза батистовым платочком.

— А ведь верно! — нарочито бодро, чтобы окончательно успокоить ее, воскликнул Николай. — Дай чего-нибудь поесть.

Ушаров подсел к столу и, пока Мария собирала ужин, разглядывал шелковый мешочек, думал, что для Мирюшева — начальника особого отдела штаба фронта золото явится неопровержимой уликой какой-то его, Ушарова, вины.

В молчании прошло четверть часа. В прихожей послышались шаги и в столовую вошел Михаил Мирюшев — уже не молодой человек с колючим взглядом черных глаз под кустистыми бровями, со смолисто-черными усами, скобкой обрамлявшими крупный рот. Одет он был в кожаную, потертую на локтях и у карманов куртку, подпоясанную широким ремнем и перехваченную портупеей, в синие галифе и сапоги. Кожаную фуражку он положил около лампы, сел напротив хозяина квартиры.

— Что все это значит? — произнес Николай с вызовом и поднялся