Воевода - Дмитрий Евдокимов

Послание царевича Димитрия Борису Годунову в октябре 1604 года, после взятия Чернигова.

Часть вторая

«ИМПЕРАТОР ДЕМЕТРИУС»

Князь Дмитрий Пожарский и в деревне не изменял своим привычкам: поутру, ещё до молитвы, слуга поливал ему на голову тёплую воду, потом, благо речка здесь же, под крутым берегом, где стоял терем, князь омывался студёной водой. Тщательно причесавшись и одевшись, вставал на молитву вместе с домочадцами. После завтрака объезжал поля. Некогда лихой конь после зимней голодовки отощал и вёз хозяина без прежней лихости, но наездник его и не торопил, радуясь дружным всходам пшеницы, которые крепли день ото дня, поднимая, будто пики, зелёные колосья.

В лето, когда на лугах подошли сочные пахучие травы, мясник Козьма Минин, с которым князь договорился ещё в свою зимнюю поездку, прислал из Нижнего Новгорода гурт скота, купленный им в Ногайской степи. Князь раздал тёлочек и ярок по дворам. Деревня, будто вымершая зимой, стала оживать.

В августе начали убирать хлеб. И первый сноп крестьяне принесли Пожарскому:

   — Прими от нас на здоровье, кормилец наш!

Князь принял сноп, поклонившись кругу, и передал Прасковье Варфоломеевне:

   — Испеки каравай получше из свежего хлеба, а то, чай, надоела похлёбка из овсяного толокна!

Старик, вручавший сноп хозяину, сказал, не сдерживая светлых слёз и осеняя князя крестным знамением:

   — Бога за тебя будем молить денно и нощно, спаситель! Если бы не ты... Погляди, что в округе делается: все деревни опустели, те, что не умерли, на низ сошли.

   — Полно, полно! — весело воскликнул Дмитрий, скрывая наполнявшее его волнение. — Не забывай, старик, пословицу: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Главное, что мы делали всё сообща, были как пальцы одной руки, сжатые в кулак. Ведь голод — что ворог, боится, когда против него всем миром наступают.

После уборки урожая устроили ссыпную братину. Крестьяне понесли в дом старосты каждый по мере ячменя для общей варки пива и браги. По стародавнему обычаю, с разрешения главы поместья такие братины устраивались три-четыре раза в год — на Пасху, Рождество, на свадьбы после уборки урожая. Царь Борис, якобы борясь с пьянством, а больше заботясь о пополнении казны, отменил этот обычай, учредив в городах царёвы кабаки, отдаваемые на откуп кабацким головам. Однако пьянство от этого распространилось ещё больше.

Князь Пожарский знал, что идёт против указа царя, но, держась крепко обычаев предков, решил, что его люди заслужили право повеселиться. Он и сам пришёл с княгиней к столам, расставленным на высоком берегу под пожелтевшими берёзами, попробовав, похвалил пиво, полюбовался хороводом деревенских девчат.

Тем временем от прохожих и сюда стали доходить вести о самозванце, объявившемся на литовской границе. Князь отмахивался от слухов, не веря в серьёзность происходящего.

Но вот в Мугреево прискакал из Суздаля гонец с повелением царя собирать войско в поход.

   — Против кого воевать будем? — поинтересовался князь.

   — Идут поляки на нас вместе с казаками, а во главе беглый монах Гришка Отрепьев, нарёкший сам себя царевичем Угличским.

   — Кучка бродяг государству нашему — не угроза, но, видать, царь опасается, что король Польский воспользуется предлогом и нарушит своё крестное целование, — высказал свою догадку Пожарский. — Что же, лучше подготовиться заранее, пусть даже забота окажется напрасной.

Князь приступил к сбору своего отряда. В его обязанность, в соответствии с количеством поместной земли, входило выставить десять вооружённых всадников и двадцать пехотинцев. Пожарский досконально проверил амуницию каждого.

Сам князь, продавший, чтоб прокормиться, серебряную кольчугу, надел отцовское зерцало — доспех из крупных металлических пластин, скреплённых между собой изнутри застёжками. Центральная пластина спереди была круглой, на ней выгравирован Георгий Победоносец, шею закрывал со всех сторон плотный обруч. Вместо железной шапки князь надел шишак, верхушку которого украшал еловец красного цвета, сделанный наподобие флюгера.

В левой руке князя круглый, как и у его воинства, щит, отличающийся лишь более богатой отделкой — металл обтягивала кожа красного цвета, в правой — чекан, представляющий собой металлический молот, с задней стороны заострённый. Это и оружие, и знак начальнического достоинства.

Увидев облачённого в доспехи князя, княгиня всплеснула руками и зарыдала.

   — Ну, не плачь, Параша, уймись! Помни — на тебе всё хозяйство остаётся. А я скоро вернусь. Не верю, что с поляками война будет. Жигимонт клятвы крестоцеловальной не переступит. Это царь на всякий случай войско набирает, — успокоил её муж.

Зато сыновья прыгали вокруг в полном восторге.

   — А правда, дядька Надея сказывал, что у поляков палаши вдвое длинней наших сабель? — допытывался старший, Пётр, пытаясь вытянуть отцовскую саблю из ножен.

Князь положил ему руку на плечо и с полной серьёзностью ответил:

   — Дело не в длине оружия, а в силе руки. А потом — моя сабля сделана из лучшего булата.

Он выхватил саблю из ножен и легко согнул лезвие пополам, потом отпустил: клинок выпрямился с мелодичным звоном.

   — Видал? — спросил Дмитрий у восхищенного сына. — Такой булат легко любой меч пополам перережет!

   — Я с тобой хочу на войну! — воскликнул мальчик.

   — Рано, сынок. Оставайся с матерью, охраняй её от злых людей. Вот когда тебе исполнится пятнадцать, настанет и твой черёд.

Они вышли на крыльцо. Все воины были в сборе. Дядька Надея хлопотал возле телеги, куда погрузили припас — толокно, сушёное и солёное мясо, рыбу, связки чеснока... Стремянный Семён подвёл князю коня, также украшенного по-боевому: круп коня был покрыт суконным алым галдаром, обшитым круглыми металлическими бляхами, защищающими грудь и бока лошади.

Пожарский потрепал верного спутника по холке и с грустью сказал:

   — Старым становишься, пожалуй, большого похода тебе уже не вынести. Ну, даст Бог, получу царское жалованье, куплю нового, а тебя — сюда в деревню!

Он вставил ногу в высокое стремя и легко уселся в седло с высокими луками, позволяющими быстро поворачиваться в любую сторону, чтобы отражать сабельные удары.

   — В путь! Прощай, княгинюшка. Не горюнься!

В Москве — многолюдье. Каждый день прибывают из разных городов пешие и конные отрады. Дьяки и подьячие Разрядного приказа записывают приезжих, выдают государево жалованье. Получил двадцать рублей и Дмитрий Пожарский. Выйдя из приказа вместе со свояком Никитой Хованским, за которого расписался в получении, поскольку знатный родственник «совсем на грамоту стал слаб», Дмитрий спросил:

   — Где коня хорошего можно купить? В Конюшенном приказе, чай, одры одни остались.

   — Ногайцы пригнали табун в несколько тысяч лошадей. Они сейчас берегутся на Царском лугу, за селом Коломенским. Поехали, пока светло. Давай в мою колымагу.

У конюшен на просторном выгоне встретили известных рязанских дворян Ляпуновых[60], тоже приехавших на сборы. Гикая и свистя, пятеро дружных братьев — Григорий, Прокопий, Захар, Александр и Степан — гоняли лошадей от одного края загона к другому, чтобы высмотреть коней порезвей да покрепче.

В Москве хорошо знали братьев — все пятеро имели неуёмный драчливый характер и дерзкий язык, за что не раз попадали в опалу. Ещё когда короновали покойного Фёдора Иоанновича, они, будучи ещё совсем юнцами, стали вместе с Кикиными затейщиками смуты московской черни против Богдана Бельского, ненавистного народу ещё по временам опричнины. Свояк Богдана Борис Годунов старался, как мог, выгородить временщика, но, когда народ потребовал и его выдачи вдобавок, струсил, предал Бельского, и того бояре услали из Москвы с глаз подальше, воеводой в Нижний Новгород. Борис тогда не имел той власти, что впоследствии, поэтому строптивые дворяне, затеявшие смуту, были наказаны легко — высылкой в свои поместья. Но злопамятный Годунов не простил: стоило среднему из братьев, Захару, в 1595 году вступить в местнический спор с тем же Кикиным, кому из них быть первым в качестве станичного головы в Ельце, как могущественный правитель царским именем велел бить его батогами на людном месте в Переяславле Рязанском. И когда в 1603 году тот же Захар, издавна поддерживавший дружбу с казаками, направил им, вопреки царскому указу, вино, а также панцирь и железную шапку, он был снова наказан кнутом.

Других братьев подобные «милости» обошли, но и продвижений по службе строптивые дворяне никаких не получали. Впрочем, всё это, видать, мало тревожило рязанцев. Во всяком случае, уныния на их красивых усмешливых лицах никогда не бывало.

Скоро отобрав себе коней, а заодно и Дмитрию, они тут же затеяли яростный торг с ногайцами: кричали, дико вращали глазами, даже хватались за саблю. Действительно, цены были несусветные — в четыре-пять раз дороже, чем раньше. Но ногайцы твёрдо стояли на своём, требуя за каждого коня по пятнадцать рублей.