Улисс из Багдада - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Ваша фамилия:

…

— Фамилия отца?..

…

— Вы понимаете, что я говорю? Вы понимаете по-английски?

— Да.

— Тогда отвечайте на мои вопросы. Назовитесь.

— Я не знаю.

— Откуда вы? Страна? Город?

— Я не помню… На судне, когда мы чуть не перевернулись… когда капитан упал в воду… тогда… я испытал шок… потерял память.

— Конечно, конечно. Что вы делали на этом судне?

— Я не знаю.

Он занимал такое обширное пространство, что предметы, которыми он пользовался, — ручка, журнал, компьютер — в его руках казались игрушками. Если бы мне не представили его как главного начальника, если бы не я шел к нему административным коридором официального здания, то ни за что не принял бы его всерьез, а подумал бы, что сплю и мне снится, что я попал к людоеду, который устроит из меня пирушку для друзей.

— Куда вы направлялись?

— Мм…

— И вы хотите, чтобы я вам верил?

Я молчал.

Его взгляд был странен. Странно неподвижен. Странно пристален.

Его губы с отвращением процедили:

— И вы хотите, чтобы я вам поверил?

Молчание. Главное — не рассуждать. Оправдываться — значит допустить, что я могу быть не прав. Я должен быть вне дискуссий, в той зоне, где буду недосягаем.

Он снова заговорил:

— Воображаю, что теперь, претендуя на потерю памяти, вы потребуете вызвать себе психиатра.

— Нет, я надеюсь, все вернется само.

— Вот-вот! Главное — не звать психиатра, чтобы он не разоблачил вашу грубую уловку, лжец!

— Вы правы, мне нужен психиатр. Вызовите его.

Он моргнул. Очко в мою пользу. Я воспользовался моментом, чтобы забить еще пару очков:

— Вдруг у меня есть жена и дети, тогда они беспокоятся. Если у меня есть дом, лучше найти его как можно раньше. Позовите врача, пожалуйста.

Он зарычал.

Я понял! Он был одноглазым. Его странный взгляд объяснялся тем, что он видел только одним глазом.

— У вас есть жена и дети?

Один глаз, но какой?

— Повторяю: есть у вас жена и дети?

Может, левый? Нет, правый. Левый казался унылым, медленным, тусклым, одновременно и слишком белым, и слишком карим, молочным. Да, левый глаз наверняка был стеклянным. Я очнулся и ответил:

— Может быть, мне поможет вспомнить электрошок, а?

Он заколебался, в первый раз подумав, а вдруг я искренен.

Я же не мог отвести от него взгляд. Стараясь придерживаться только того глаза, который меня рассматривал, я все равно невольно поглядывал и на другой, искусственный.

— Как вы хотите, чтобы я поверил в потерю памяти, которая вам так выгодна?

— Я… Мне очень жаль… Извините.

— Вы прекрасно знаете, что если мы не имеем сведений для установления личности, то не можем отправить вас на родину.

— Простите меня.

— Вот-вот. Извиняйтесь, делайте из меня посмешище. Для вас главное — не возвращаться домой.

— Я хотел бы вернуться домой.

— Вот-вот, а куда?

— Может быть, в Лондон. Не знаю. Простите меня.

Он взвился:

— Перестаньте извиняться!

— Больше не буду, извините.

— Опять!

— Ой, пардон… э-э-э… извините.

Он сглотнул, чтобы не взорваться, потом отодвинул компьютер.

— Вон отсюда!

— Спасибо, сэр.

— Мы еще увидимся, дорогой мой. Я с вами еще не закончил. Пока к вам не вернется память, я от вас не отстану.

— О, спасибо, сэр.

Он был так уверен, что я ломаю комедию, что я почувствовал: в какой-то момент он едва не отвесил мне пощечину, но сдержался, указал мне на выход и снова погрузился в какое-то досье.

Десять минут спустя я нашел Бубакара в центре задержания. Я рассказал ему про все и посоветовал провести свою встречу точно так же.

— После тебя ему будет еще труднее мне поверить, Саад.

— Какая разница! Буба, главное не в том, не чтобы нам верили, а чтобы мы никак не выдали себя. Наша задача не в том, чтобы попасть в театральное училище, а просто не дать правде выйти наружу. Пока они не узнают, откуда мы, они не смогут ничего с нами поделать. С этого момента мы не должны никому верить. Я уверен, что они ставят микрофоны в камеры и подселяют стукачей, чтобы потихоньку узнать то, что от них скрывают. Вкратце так: мы с тобой знакомы только с поездки на корабле, во-вторых, общаемся только по-английски. Идет?

— Идет, — неохотно согласился Буба, ибо не очень любил планы, выдуманные кем-то другим.

Несколько недель подряд нас вызывали к великану. Буба ходил к нему по пятницам, я — по вторникам.

Каждый вторник я стоял перед этой одноглазой тушей.

Каждый вторник великан спрашивал меня:

— Кто вы такой?

Каждый вторник я отвечал:

— Не помню.

Каждый вторник он в конце концов указывал мне на дверь с неизменным комментарием:

— Вы знаете, что я вам не верю, никогда не поверю, и вы не покинете этот центр, пока не скажете мне правду.

В перерывах между этими ритуальными встречами великан испробовал несколько хитростей. Так, однажды после паузы он обратился ко мне:

— Вы видите сны?

— Да.

— На каком языке?

Я чуть не ответил: на арабском, но удержался, почесал в голове, почистил ноготь, потом выдал:

— Не знаю. На языке, который мне понятен.

Он вздохнул, огорченный тем, что не удалось меня поймать.

При следующей встрече он подошел к металлической коробке, нажал кнопку, и в комнате внезапно зашумели динамики.

— Вот это, дорогой мой, поможет вам уловить воспоминания. Сообщения будут чередоваться на нескольких языках, а вы мне скажете, какие вы понимаете, даже если разобрали не все слова.

Среди экзотических звуков я распознал турецкий, персидский, иврит, но никак не отреагировал: незачем указывать соседей моей страны. Однако после арабского языка я поднял руку.

— Вот этот язык я знаю, — прошептал я.

— Арабский. Вы араб?

— Я понимаю по-арабски, потому что я его изучал.

— Это ваш родной язык.

— Не думаю. Я припоминаю, что этому языку меня учили. Да. Я выучил Коран на этом языке.

— На каком языке вы молитесь?

— На арабском.

— Ах, значит, вы говорите по-арабски!

— Плохо. Но я хороший мусульманин, я изучал язык Пророка в школе. Впрочем, я помню, чему меня учили в школе: английскому, испанскому, немного — русскому языку. Я забыл свои личные данные.

В бессильной ярости он снова поставил запись, в которой вереницей проходили разные наречия.

Через час я перестал слушать. Думаю, он тоже.

Я в конце концов спросил:

— Сколько языков нам надо прослушать?

— Восемьдесят пять.

В другой раз во время встречи великан сказал, что ему будто бы нужно на полчаса меня оставить, а мне на это время предложил включить телевизор. Я с удовольствием согласился, и он усадил меня перед телевизором, дал мне в руки пульт и пообещал, что скоро вернется.

За кого он меня принимал? Думал, что я так глуп? Я прекрасно знал, что он стоит в соседней комнате и наблюдает за мной, чтобы узнать, какой же язык я выберу.

Я нарочно стал задерживаться на найденных английских программах: какую бы глубокую скуку я при этом ни испытывал, я сидел и смотрел в нарочитом экстазе передачу про животных и не выбирал канал моей страны или какое-нибудь другое арабское телевидение.

Вскоре после того охранники поставили в нашей крошечной камере третью кровать, и ее занял высокий человек лет тридцати, с очень длинной бородой, представившийся афганцем.

Мы с Бубой, естественно, решили, что он шпион. В результате его присутствие облегчило нам жизнь: мы теперь мало болтали, меньше, чем раньше, то забывали отвечать на вопросы, то забывали их задавать. Мы потихоньку сползали в мир нелегалов, где все сцементировано страхом, никто не открывает другому душу, все боятся, каждый вызывает подозрения, и тот, что в форме, и тот, что без, а чужой бывает лишь двух видов: доносчик и соперник, ибо способен либо донести, либо захватить твое место. Ни жалости, ни сочувствия, ни помощи друг другу — каждый за себя, а Бог — за границей!

На Мальте единственный человек, знавший наше происхождение, был капитан, но в его молчании мы не сомневались, ведь и сам он опасался, что в любой момент кто-то из бывших пассажиров сообщит о его специфической коммерции. Перевозчик предпочитал несколько месяцев проторчать в этом центре, а затем отправиться по этапу в Ливию, чем быть судимым за контрабанду людьми и отсидеть несколько лет в тюрьме.

— Держись, Буба, давай продержимся несколько недель. Насколько я понимаю, Мальта скоро вступит в Евросоюз. Представляешь? Если повезет, когда нас выпустят из центра, мы будем на земле Европы.

— Сколько ждать, Саад? Сколько ждать?

В тот вторник, когда я вошел в кабинет, великан спал на раскладушке в глубине комнаты, под закрытыми ставнями.

Я кашлянул, чтобы известить его о своем присутствии. Он не реагировал.