Закон рукопашного боя - Леонид Влодавец

— Правильно, — согласился незнакомец. — Потому что вы будете убиты, а они, — он мотнул головой в сторону Крошки и Сандро, — будут метаться по этой комнате, где на полу будет лежать разряженный пистолет. Это не сыграет особой роли для вас, лейтенант, но очень затрагивает интересы господ маркитантов.

— Мы сделаем все, что вы прикажете! — воскликнул Палабретти.

— Прекрасно! — ухмыльнулся человек в охотничьем костюме. — Тогда будьте добры перекатить в подвал бочки, которые вы набили ворованными ценностями. А вы, мадам, посидите здесь.

Мозг у маркитанта соображал быстро: действительно, вот-вот сюда явятся уланы, обшарят фуру и найдут золото. Можно было, конечно, плюнуть на все и угнать лошадей вместе с повозкой, но кто знает, не оставит ли в этом случае пришелец Ржевусского живым? Тогда Палабретти найдут в два счета и лишат не только золота, но и жизни.

Сандро пулей помчался по лестнице, скатил с телеги бочку и торопливо покатил ее в дом, за ней — вторую. Крышек у бочек не было. Их заменяло скомканное тряпье, посуда лежала неплотно и дребезжала, но все-таки страх заставил Сандро работать быстро. Не прошло и часа, как бочки очутились в подвале. Как раз в этот момент на улице послышался гомон голосов, топот копыт, ржанье и похрап коней. Всадники въехали во двор.

— В подвал! — скомандовал незнакомец. Оставьте этого!

Он имел в виду лейтенанта. Но по лестнице уже громыхали сапоги. Палабретти, бросив Крошку, припустил бегом и успел проскочить прежде, чем поляки показались на втором этаже. Но Крошка и незнакомец оказались отрезанными — маркитантка поскользнулась на паркете и упала.

— Я сломала ногу! — вскрикнула она. Незнакомец рывком поднял ее с пола и, поддерживая, поволок через анфиладу. Но было уже поздно: польская речь слышалась на втором этаже.

— Проклятие! — вскричал незнакомец по-русски.

КЛЕЩ ВСТУПАЕТ В БИТВУ

Простоволосая, без монашьего плата, казалась Марфа совсем молодой. Всего ничего — морщинки в уголках глаз да немного рыхловато под подбородком. А ниже шеи — так и вовсе молодуха. Белая, гладкая, тугая, крепкая. Может, это и казалось Клещу по старости, да только стариком он себя не чуял. Не ломило нигде, не хрипело, не тянуло. Поди, все тридцать годов с него Марфа сняла снадобьем своим. Ну а он за то тешил ее, ласкал да похваливал.

Одно плохо — не мог Клещ от Марфы оторваться, ровно приклеила к себе, а ведь спешить надо было. Но разве вспомнишь про дело, когда такая потеха приключилась? И про Агапа забыл, и про иных, что по его приказу разные работы и заботы исполняли, живота не жалеючи.

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло… — выстанывала Марфа, — птички летят, колокольчики звенят…

Вздрагивали веки ее, блаженство на губах играло, душа пела.

И все-таки сколько веревочке ни виться, а конец будет.

Сама Марфа сказала:

— Хватит, родименькой. Добро, что я с тебя лишек дурной силы взяла, а вот теперь уже и добрую потяну. Того не надобно. Раз снадобье дала, то и все меры на тебя приложила, как жить и сколько.

— И сколько ж ты мне намерила? — спросил Клещ устало.

— Не скажу. Пока мыслить о добре будешь — добрая сила будет держать. Поведет на шальное, на зло — сгинешь, вот и весь сказ… Надо бы в бане попарить тебя да в чистое переодеть.

Перед тем как войти в баню, Марфа сняла тельный крест и, поцеловав его, сказала:

— Сымай свой. Поменяемся. Будешь мне брат крестовый.

Надели друг другу на шею крестики, троекратно расцеловались.

И впрямь, безгрешно и благопристойно прошли они через водное очищение. Плескали воду на каменицу, шипела она вихрями пара, жгла кожу, изгоняла бесов, хвори и мерзости, очищала тело и душу.

Сюда, в гущу приземистых улок и закоулков, разделенных путаными и перепутанными заборами, тынами, палисадами, укрытую деревьями и кустами, французы не совались. Марфина изба тремя узкими окошками и крыльцом глядела на небольшую улицу, немощеную и истоптанную, — чисто деревенскую.

Вечерело. Не по-осеннему теплый вечер стоял, и Марфа с Клещом сидели на лавке у бани чистые, свежие, ублаготворенные.

Здесь, в богом забытом уголке Москвы, было еще тихо. Но подалее, в версте-полутора отсюда, поднимались в темнеющее небо дымные облака, где-то метались уже и языки огня. Долетали неясные голоса, отдельные выстрелы, грохали какие-то отдаленные взрывы, вспыхивали зарницы. Враг был и Москве, он хозяйничал, бражничал, справлял свой день. А Москва — брошенная, забытая, пустая — бессловесно мучилась.

И тут грянуло два близких выстрела, потом еще несколько.

— Никак у генерала Муравьева палят! — обеспокоенно вздохнула Марфа. — Две улицы отсюда.

— У Муравьева, говоришь? — Клещ что-то вспомнил, и его мирному настроению окончательно пришел конец.

— Ну да. Генерал-майора и кавалера отставного Ивана Юрьевича Муравьева. Да куда ты попер? — удивилась Марфа. — Нашли небось пожиток какой да не поделили, басурманы, вот и палят друг дружку… Тебе-то они на кой ляд сдались?

— Нашли… — прошипел Клещ. — Я им найду, мать их распротудыть!

Шаги Клеща слабо слышались в проулке, а выстрелы от дома Муравьева грохали все чаще и злее. Марфа всхлипнула и перекрестила вослед непутевого своего крестового брата…

Он вышел на зады муравьевского дома незамеченным, несмотря на то что солнце еще не село и сумерки, как назло, сгущаться не хотели: во многих уже концах Первопрестольной проклюнулся Великий Красный Петух. «Завтра закукарекает!» — злорадно вспомнил Клещ слова Кривого.

Прячась в кустах, держа наготове пистолет, Клещ подобрался к ограде заднего двора — крепкому бревенчатому забору сажени полторы в вышину. Раньше бы, до отъезда барина, из-за забора бы уже загавкали злющие кобели, почуяли бы чужого. Но барин уехал и кобелей забрал, а раз так, то и жить легче. Знал Клещ один лаз, который устроили под забором барские дворовые, чтоб по ночам до милушек ходить. Был тот лаз между конюшней и шорным сараем, где под навесом держали сено. Сено-то и прикрывало подкоп, о котором ни барин, ни дворецкий не ведали.

Оглядевшись и убедившись, что ни справа, ни слева его не видят, Клещ протиснулся в лаз, осторожно прогребся через сено, глянул.

Палили в доме, на втором этаже. А тут, внизу, всего шагах в десяти, перед Клещом виднелся солдат — улан польский. Солдат держал на весу кавалерийский короткий карабин и глядел наверх, видать, приказано ему было следить, чтоб тот, кто наверху воюет, не убег.

Сообразил Клещ, что улан тут не один стоит, а дом скорее всего окружен ими кольцом, и стоят они, видя друг друга. А значит, ежели Клещ сейчас улана со спины врасплох возьмет, то только этого и успеет прирезать, а ближние двое Клещу дыр в голове добавят.

Тем же лазом Клещ вылез обратно. Тут его клюнуло: уланы — войско конное, значит, сено им надобно. Ежели подпалить сенник — тушить побегут, тем более вроде у них и в конюшне лошадки похрапывают — господ офицеров небось… Нут-ка, побегайте, панове!

Клещ вздул трут, сунул огонек в сено. Не сырое, задымило желтым, затрещало, занялось!

А Клещ из лаза да вдоль забора — влево. Знал, что есть еще лазейка…

Забор бревенчатый кончился углом, за которым начался проулок, тесный и заросший лопухами да кустами, только боком и протиснешься. И то если пузо небольшое. Ну, Клеща господь пузом не пожаловал. Во дворе поляки уже тревожно орали.

Добрался Клещ до лазейки, протиснулся в пятивершковую щель, отодвинул две доски в задней стенке сарайчика, подобрался к дверце, стараясь не повалить какие-то рамки да иную деревянную дребедень.

Поляки уже бегали по двору, искали колодец. А того не знали, что сараюшка, в которой Клещ сидит, рядом с тем самым колодцем и стояла. Его подальше от конюшен сделали, чтоб вода навозом не пахла, да поближе к поварне. Поварня была на первом этаже и в полуподвале, совсем рядом с сараюшкой, и был туда со двора ход, чтоб очистки выносить. Видел Клещ эту дверь через щелку, и было до нее всего шагов десять, только вот поставили поляки к этой двери солдата. Немолодого, видать, бывалого. Такого если с первого раза не повалишь — второго не выпадет.

Был у Клеща один «струмент», для российских воров необычный, который он от чужого глаза крепко берег и никому не показывал. Когда был он на голландском корабле матросом, после дела того с пиратами нашли на корабле длинную трубку. Малаец потерял. И голландцы Клещу сказывали, что трубка эта есть как бы ружье, именуемое «сум-питан». Мол, и в ихней голландской Ост-Индии на островах такие бывают. Заложат в трубку стрелу травленую, наберут воздуху да и фукнут в трубку. Стрела на полета шагов летит, и ежели попадет, то смерть. Хоть в руку, хоть в ногу, хоть в палец даже. Маленькая капелька яда в тело попадет — и вся кровь в жилах свернется. Ну, после того много лет прошло, трубку ту малайскую еще в Индийском океане за борт спровадили, да и Клещ про нее забывать стал. А года три назад вспомнил.