Лебединая стая - Василь Земляк

Сегодня Мальва держалась с парнем непринужденно, называла его на «ты», чего прежде не было, и выскочила сюда совсем по-домашнему — босиком, без косынки и без подушечки, заменявшей ей седло. Заложив ногу на ногу — пожалуй, не каждому казаку впору так ловко держаться на лошади, уж не на качелях ли наловчилась? — повезла она от ветряков, может, лучший из своих рассветов. Колени у нее были такие, что могла завлечь ими кого угодно, а не то что этого птенца с шашкой. Ей мельники охотно мололи без оплаты. Впрочем, ночной сторож ни разу не ловил Мальву на том, что позволяли себе иные помолки-ветрогонки, которые на людях вроде бы берегли честь, однако легко давали себя увести в полынную ночную степь от мельничного многолюдья.

Жилья своего у сторожа в Вавилоне не было, только зимой он останавливался там у бабки Отченашки. Владельцы ветряков, заинтересованные, чтобы он жил тут постоянно, платили ему помесячно и независимо от того, есть ветер или нет. Платили и мукой, и зерном из помольного, кроме того, сторож кое-что выгадывал себе и на мучных обметках после помола. А Отченашка не давала залеживаться его заработкам. Ноги у нее еще крепкие, ну и переправляла все это в Глинск, а на ветряки приносила спички, табак, соль, крупу на кашу и свежие рубахи. Случалось, и ночевала там. Старик всю ночь курил трубку, а старуха не выносила табака, так что спали они в разных мельницах. Он у Бубелы — тот ветряк каменный, не сгорит, а она — в новеньком ветряке братьев Раденьких, где еще пахло смолой от свежих досок.

В полыни подымался ветерок, уже заныл ветряк Раденьких, самый чуткий из всех, и старик сошел вшп, проверил все хозяйство, поправил растяжки, потом развел огонь, налил из дежки воды в чугунок и собрался уже было варить кашу, но выстрелы в деникинском рву оторвали его от этого привычного занятия и заставили снова подняться на чердак главного ветряка. Он припал к слуховому окошку, и все предстало перед ним, как на ладони: ров, дорога вдоль него, ничейная степь, лилово пылающая цветом бурьяна, а за нею сквозь марево — шпили белого дворца коммуны.

Рвом в сторону ничейной степи бежали «деникинцы», их было трое, не то четверо. Да, четверо, один, высокий, неуклюжий, никак не мог спрятаться во рву, споткнулся обо что-то, упал, а потом, наклонясь, побежал последним. Тихон невольно отшатнулся от оконца, узнав в одном из «деникинцев» Киндрата Бубелу. В бурьяне стояли их стреноженные лошади, вот они и бежали туда один за другим. Все разом вскочили на лошадей, а конь Бубелы — вороной с белой звездочкой — потерял путы и теперь не давался хозяину. Бубела в ярости то крался к коню кошкой, то внезапно налетал на него в один-два прыжка, а когда и это не помогало, звал его, просил, складывал перед ним руки, как перед богом, пока не умолил наконец.

…Пелехатый бежал ко рву прямиком через межи и поля, по стежке, оставленной на росе коммунарским конем, через ничейную степь, заросшую ежевикой и затянутую паутиной, — Вавилону все не хватало силенки распахать ее и засеять. Сыровар еще жил, на дороге сверкала его обнаженная шашка, по скуле сбегала слеза, и гордый чуб купался в пылище…

— Это я, я, я! Ты что, не узнаешь?.. — взмолился мельничный сторож, когда юноша, приняв и его за бандита, отклонил помощь. Потом вложил шашку в ножны, взвалил парня на плечо и понес на звон рельсы, которой Клим Синица обычно будил коммуну, а на этот раз, может, просто бил в набат…

Коммунары собрались во дворе, быстро снарядили телегу и заторопились с раненым в Глинск. Уже на выезде он поискал глазами кого-то в толпе и, узнав сторожа с обвисшими длиннющими руками, задержался на нем умиротворенным взглядом.

А мельничный сторож, которого грызли дурные думы насчет хозяина, поплелся к ветрякам. Там его ждала Отченашка. Кончился месяц, и она пришла за его заработком, а заодно принесла старику свежую рубаху и все необходимые припасы, как всегда.

Собака-ищейка, которой дождались из Глинска не так скоро, как того хотелось бы, сразу же подтвердила намеки мельничного сторожа, взяла след, ведущий в ничейную степь, которая пустовала уже несколько лет, со времени последнего землеустройства. Степь заросла непролазным лесом репейника и ежевики. Высоко на стебли бурьяна взбирался переступень. Там водились гадюки, шмели, жгучие оводы и время от времени воскресали «деникинцы». Было той пустоши гектаров двести, а то и все триста, и никто не мог сказать, зачем так много земли лежит без пользы. За все эти годы от нее прирезали по клочку только Явтуху Голому и еще нескольким семьям, где стало много детей. А когда коммуна попробовала было забрать пустошь, Вавилон запротестовал на том основании, что это исконно вавилонская земля. Соснин (это было еще при нем) отступил, а Синица считал, что для коммуны эта степь — только обуза, коммуне тяжко и без нее.

В этой адской чащобе пес скоро сбился со следа, зачихал, похоже было на то, что преступники посыпали след табачной крошкой. Но в спешке они потеряли свеженькие, чуть ли не впервые использованные веревочные путы.

Македонский весьма обрадовался этой находке и перенес поиски в Вавилон, надеясь выявить там хозяина пут иным способом. Он вызвал в сельсовет наиболее вероятных недругов коммуны и под хитрый смешок Савки Чибиса, который собирал этих негодяев как исполнитель, спрашивал, показывая на путы: «Ваши?» Это был просчет, никто из вызванных не признал пут, кроме козла Фабиана, завернувшего в сельсовет без вызова. Он с любопытством обнюхал путы и дважды чихнул, что красноречиво свидетельствовало об оставшихся на путах следах табачной крошки, которой пользовались преступники против ученого пса. Отметим, между прочим, что путы понравились еще Явтушку, он один оценил вещь хозяйским глазом и охотно объявил бы ее своей, если бы не опасался тяжелых последствий такого шага. Он потрогал веревки концами пальцев и, тяжело вздохнув, сказал: «Нет. Не мои…» Он только догадывался, кому из вавилонян могли принадлежать такие добротные изделия глинской канатной…

На этих первых допросах козел Фабиан подружился с ученым псом, поскольку и в себе обнаружил недюжинный талант искателя, к примеру, он легко разыскивал по следу своего хозяина, когда тот отправлялся в странствия по Вавилону один, забыв о друге.

Отец и сын, исполу содержавшие глинскую канатную, не отрекались от своего изделия, но у них на каждой ярмарке бывало так много клиентов, что назвать всех поименно они не смогли.

Между тем они хорошо запомнили белобрового вавилонянина, который не далее как на позапрошлой ярмарке приобрел у них большую партию товара — постромок, вожжей и несколько пут, как раз того сорта, каким интересовался Македонский. Но кто же станет топить столь выгодного клиента в такие тяжелые времена для канатной, которую до сих пор не прикрыли только потому, что на ней не выявлено никаких признаков наемного труда, если не считать, что отец эксплуатирует сына. Но это ж дело семейное. Македонский пригрозил, что вынужден будет закрыть их предприятие, если они не назовут загадочного клиента. Но это на них нисколько не подействовало. Да, пожалуй, и сам Македонский понимал, в каком хаосе окажется здешний мир, надумай кто-нибудь закрыть эту последнюю глинскую канатную…

А на следующую ночь вавилонские богатеи пришли во двор к Зингерам. Полетали на качелях, а потом осторожно, сбившись в кучку, подобрались к окну.

Безо всякого оружия, да и вообще вроде бы не тая никакого зла. Постучали раз, другой. Старая Зингериха вышла из темноты, припала к стеклу. Киндрата Бубелу она узнала по белым бровям; за ним стоял Павлюк с тремя сыновьями. В молодые годы, когда ее Орфей, как агент фирмы «Зингер», отправился в свои дальние странствия по свету, Павлюк, тогда еще парень, «положил на нее глаз», но был осмеян; а это Скоромные жмутся сбоку, словно сами не свои; за ними еще кто-то, старуха не разглядела во тьме. Бубела, узнав ее, показал рукой на дверь. Она пошла, открыла. Стояла перед ним в полотняной сорочке из грубой ткани, в белой кисейной намитке, скрестив руки на вялой груди. Павлюк сплюнул тихонько — где та красавица, которую он знал когда-то?.. А она только теперь приметила обоих Раденьких — Хому и Федота, — а за ними крался Явтушок, которому она доводилась крестной матерью.

— Чего тебе, Явтух? — спросила она у крестника. — Добрые люди спят уже.

— Мне?.. — смутился Явтушок, прячась за Раденьких. — Мне ничего. Я так, с ними вот… — крестник кивнул на остальных.

— Разбудите Мальву. У нас к ней дело… — сказал Бубела, отирая ладонью взмокшую бровь.

— Нет ее. Еще днем умчалась в Глинск. Вы же слышали, что случилось… Такого молодца свалили. А за что, добра бы им не было?..

— А то вы не знаете, за что! — под бровями у Бубелы вспыхнули огоньки.

— А за что же, Киндрат? Может, я старая да глупая…

— За Мальву дерутся, а у нас чубы трещат, — намекнул Бубела. — Вот мы и пришли сказать… От всего Вавилона… Ее и правда нету?