Нерон - Д. Коштолани

Он окончательно увлекся.

По истечении часа он сделал паузу, но, следуя правилам состязаний, не покинул сцены, а велел подать себе закуску в оркестр, где с аппетитом покушал. Справившись с едой, он вновь принялся без устали декламировать. Представление, казалось, никогда не окончится. Все приходили в отчаяние. Думали, что вот-вот конец, а император вдруг начинал сызнова. Оставалось только покориться серой, беспредельной скуке.

Сидевший в первом ряду Веспасиан задремал. Его голова склонилась на грудь, из открытого рта вылетал свист. Ему снилось, что представление давно кончено и что он лежит в уютной постели. Но грубый толчок разбудил его. Два легионера схватили его и вытолкали из зала. Они отвели его в запасную гардеробную, превращенную в этот день в дежурную комнату воинов. Там центурион учинил старику допрос, пригрозил ему и выпустил его лишь из уважения к его старости.

Весть об этом обежала зрительный зал, и каждый присутствовавший задрожал, боясь в свою очередь задремать. Соседи просили друг друга толкать их, если их начнет клонить ко сну. Все держали глаза широко раскрытыми, чтобы не уснуть. Некоторым от жары стало дурно. Какая-то женщина родила; воины вынесли ее на носилках. Этот инцидент подал остроумную мысль более отважным; они падали на землю и лежали в застывших позах, представляясь мертвыми, чтобы их убрали из зала. Театр напоминал осажденный город.

Лишь высоко на галерее Лукан, Менекрат и Антисий развлекались в свое удовольствие. После каждой строфы Нерона они переглядывались и без слов понимали друг друга. Лукан не раскаивался в том, что, — рискуя жизнью, бежал из ссылки. Забавное зрелище стоило этого. Он кричал до хрипоты и рукоплескал, пока на ладонях не выступили пузыри. Когда император в последний раз раскланялся, Лукану показалось, что его выступление слишком коротко: он ничего не имел бы против того, чтобы развлечение это продлилось.

Суд, без предварительного совещания, объявил Нерона победителем, и старший судья, почтенный старик, возложил на его главу венок. Нерон стоял несколько мгновений неподвижно под взрывом аплодисментов, изнеможенный, но млея от счастия. „Ученики“ в последний раз приналегли и из последних сил рукоплескали.

При выходе из смердящего помещения, в первый момент казалось, что уже занялся день. Отовсюду струился свет. Все еще горели праздничные огни; Авентин мерцал зелеными, Палатин красными отблесками. Куда ни обращался взор — везде холмы и долины излучали яркое сияние.

В гардеробной Нерон расцеловал артистов и ободрил их, суля каждому из них приз на ближайшем состязании. Сегодня, уверял он, он победил их лишь оттого, что во втором отделении извлек несколько тонов, еще не осиленных ни одним певцом; а содержание его последних стихов воздействовало на чувства публики.

Император был в этот вечер любезен и ко всем предупредителен. Он велел раздать зрителям, при выходе, корзинки с винными ягодами и египетскими финиками; в толпу, по его распоряжению, бросали пригоршнями золото. Поджидавшая его у театра колесница была запряжена десятью конями. Он поехал на народные празднества. С обеих сторон колесницы бежали рабы, держа горящие факелы. Тибр отражал поток пламени.

На судах пир был в полном разгаре. Народ набрасывался на лакомства. Пировавшие держали на коленях полуобнаженных девиц, которых остроумные распорядители празднества позаботились пристроить рядом с женами сенаторов и уважаемыми матерями семейств. На площадях усердствовали флейтисты. Народ плясал, и Нерон потребовал, чтобы никто не уклонялся от общего веселья.

— Все вы равны, как в золотом веке! — провозгласил он, — равны во имя священного, бессмертного искусства. — И он, в свою очередь, стал рукоплескать тола».

Около него все время вертелись Зодин и Фанний.

Они вылавливали всех стыдливо прятавшихся и не плясавших; в наказание скромники должны были танцевать в наре с теми, кого назначал император; танец их должен был происходить в самой ослепительной полосе света. Чтобы избежать этого принуждения, женщины надевали маски. Но Зодик и Фанний срывали их под поощрительные клики толпы. Разгул достиг своего апогея. Народ орал и визжал. Всеми почитаемая патрицианка, восьмидесятилетняя матрона Элия Кателла, потерявшая в битве против парфян двух сыновей и трех внуков, внезапно, словно ошалелая, подскочила к императору. Затем дребезжащим голосом заблеяла как коза и пустилась в пляс с невольником. Толпа загоготала. Нерон низко склонился и поцеловал старухе руку.

К утру мужчины и женщины одинаково одурели. Император удалился на отдых, и народ постепенно разбрелся. Отравленная ночь, охватившая город бредом и окончившаяся надрывом, словно омрачила тяжелое утро. В воздухе еще стоял чад.

Прохожие наступали на увядшие цветы и истоптанные венки и обходили потоки пролитого вина. Слон, потерявший своего хозяина, побрел по направлению к Форуму, лег перед одной из статуй и издал протяжный звук, похожий на трубный глас.

Сенеку понесли домой. У храма Юпитера он увидел встречные носилки; изнутри кто-то окликнул его. Старик выглянул и пролепетал:

— Лукан!

Они словно обняли друг друга взглядом, Сенека уже давно ничего не слышал о Лукане; племянник ему ни разу не писал. Теперь он недоумевал, каким образом изгнанный поэт, преодолев огромное расстояние, очутился здесь. В первый миг он подумал, что это — призрак. Ему причудилось, что перед ним еще одно фантастическое видение этой сумасшедшей ночи; он протер глаза.

Оба вышли из носилок. Лица их были пепельно-серы и изнурены.

— Как тебе все это нравится? — спросил Лукан и разразился громким хохотом.

— Увы… — прошептал Сенека, — я не могу смеяться!

— Отчего? Разве это не было замечательно? Игра, стихи, пение, все вместе взятое!

— Нет, — со скорбью пролепетал старик, — ты не знал его прежде. Я же воспитал его. Ты должен был видеть его в пятнадцать лет, когда он учился, верил и стремился к чему-то хорошему, как ты и я. Но что с ним стало! Ты даже не представляешь себе, как низко он пал… — И Сенека в отчаянии указал на землю. Глаза его наполнились слезами, которые побежали тонкими струйками по печальному, безжизненному лицу.

— Бедный! — проговорил он и, вернувшись в носилки, все еще продолжал плакать.

XX. Триумф

Император долго спал. Глубокий сон успокоил его и разлил по всему телу благодатную негу…

Когда он открыл глаза, солнце уже стояло в зените, и лучи ласково касались его, словно изливая на него издалека золотистое счастье; это было похоже на пробуждение в беззаботные дни детства. Его окружали венки, трофеи вчерашнего вечера.

Он окинул их ясным взглядом. Он хорошо выспался и испытывал приятную истому, какую приносит долгий сон. Во время такого сна тело словно созревает и утром легко отделяется от постели, как спелый плод от ветви. Его не мучают никакие желания, кроме потребности еще немного насладиться богатством покоя…

Нерон был в этот момент почти красив. Кудрявые волосы в беспорядке падали на лоб; кожа на груди была гладка и нежна; он производил впечатление удовлетворенного юноши, баловня успеха. Он напоминал признанного художника, отдающегося восторгу воспоминаний и с радостью возрождающего в своей памяти даже борьбу и лишения, омрачавшие дни его начинаний.

— Ха, ха, ха… — заливался он, и собственный голос сладостно щекотал его. Он ворочался и кидался на широком ложе, чтобы дать выход накопившемуся избытку сил. Он пришел к заключению, что мир вовсе не так скверен, как он полагал, и люди, в общем, добродушны — надо только уметь к ним подойти.

За окном ликовала голубая весна, и резвящийся ветерок поднимал вихрь цветочных пушинок.

Впереди Нерона манили успех и слава.

Почему же он до сих пор прозябал в потемках?

Грезы императора были прерваны приходом Эпафродита; он доложил об утренних посетителях. Их было много, ибо все желали поздравить императора со вчерашней победой. Шесть восковых дощечек были испещрены именами представителей разных корпораций, патрициев, государственных чиновников и частных лиц.

— Я очень утомлен и не могу никого принять, — сказал Нерон, зевая. — Зачем они меня беспокоят? Они мне неинтересны.

Но он все же прочел поданный ему список, останавливаясь на каждом имени.

— Отон? Его я, пожалуй, приму.

Квестор начал с обычных льстивых речей, но император сразу уловил на его лице какую-то тень.

— Надеюсь, у тебя нет никаких неприятностей?

Отон замялся. Он упорно возвращался к одной и той же теме: о перемене своей житейской философии. Он утверждал, что хотя отнюдь не вдохновился принципами стоиков, однако убедился в недоступности для него эпикурейства: не всем по средствам следовать этому учению. Квестор жаловался, что деньги его истекают, что он осажден кредиторами, и вскоре ему придется распродать все свои имения. Затем он перевел разговор на маленькую летнюю виллу у взморья, которую ему предлагали купить. Впрочем, пока не приходилось и мечтать об этом.