За полвека до Бородина - Вольдемар Балязин

Знатоки дворцовой жизни вещали вполголоса:

— Церковь протапливают пятые сутки.

— Крестить будет сам отец Феодор.

— Кто это? — шепотом просил Миша у отца.

— Духовник государыни, ее отец–исповедник протопресвитер Федор Дубянский, — ответил Ларион Матвеевич тоже шепотом.

— А крестною матерью будет сама государыня, — продолжали жужжать знатоки.

— А их римские величества? — допытывались любопытные, слышавшие о предложении Елизаветы Петровны графу Эстергази.

— Марию Терезию и супруга ее Франца будет представлять государыня.

— Идут, идут! — пронеслось по толпе, и все зашевелились, пытаясь получше разглядеть августейшую фамилию.

Кто перед тем стоял на цыпочках, постарался приподняться еще выше, кто вытягивал шею, вытянул еще сильнее, кто протискивался вперед, стал проталкиваться еще энергичнее. На лицах почти всех появилось жадное любопытство, сродни тому, когда сильно голодный человек глядит на обильную и вкусную пищу, ему недоступную, или же скряга с затаенным дыханием зрит недостижимые и оттого еще более желанные сокровища.

Впереди шла государыня. Она и в этой церемонии не уступила первого места своей невестке — главной виновнице нынешнего торжестве (как тут же все заметили, молодой матери и вообще–то не было на крестинах).

Миша увидел высокую красивую женщину, о внешности которой один из ее знаменитых современников — Андрей Тимофеевич Болотов — написал следующее: «Роста она была нарочито высокого и стан имела пропорциональный, вид благородный и величественный; лицо имела она круглое, белое и живое, прекрасные голубые глаза, маленький рот, алые губы, но несколько толстоватые длани, а руки прекрасные».

Следом за нею шел затканный в золото великан — камер–лакей. Он нес казавшийся совсем небольшим сверток, в коем и находился главный герои сегодняшнего дня — цесаревич–наследник российского престола, его императорское высочество, великий князь, коего через считанные минуты должны были наречь Павлом Петровичем.

Лакей шел будто по воздуху, но видно было, чего ему стоило это легкое, политесное, почти балетное движение: губы его были сжаты в нитку, глаза остекленели, уставясь под ноги, могучие плечи ушли вперед, будто нес он не небольшой пакет из бархата и меха, а пятипудовую хрустальную вазу, к тому же еще и доверху наполненную живою водой, коей и капли пролить было никак нельзя.

А затем Миша увидел и отца новорожденного — племянника императрицы Петра Федоровича. Великий князь был среднего росту, нескладен и некрасив. Имел он желтое лицо, одутловатые щеки, водянистые глаза. И тут же Миша услышал, как возле него стали говорить одно и то же:

— А где же великая княгиня?

— Где Екатерина Алексеевна?

— Что с нею?

И неуверенные ответы знатоков дворцовых интриг и сплетен:

— После родов Екатерина Алексеевна слаба, недужна и потому нет здесь ее.

Миша впервые увидел августейшую фамилию всю сразу, да и по отдельности столь близко не доводилось лицезреть ему никого из них — случалось встречать лишь выезды, когда пронесется мимо карета либо поезд карет с кавалькадою всадников впереди и позади. И все. Мелькнет в окне кареты неясный профиль — и как не было ее величества или же его высочества.

А нынче прошли они друг за другом неспешно и чинно в двух от него шагах.

Он испытал сразу несколько чувств: огромное любопытство, перешедшее в восторг и почти сразу же сменившееся разочарованием. Августейшее семейство было зауряд обыкновенным, и даже более того — Петр Федорович и до среднего, обыкновенного офицера не дотягивал, гляделся не более как капралом…

Отступление 2

Об «императрикс Елисавет», как именовала себя сама она, учиняя подпись свою под государственными бумагами, об ордене святой Екатерины и о великом князе Петре Федоровиче, будущем императоре Петре III.

«Императрикс» в эту пору шел сорок пятый год, и ее приятная внешность молодой красавицы стоила многочасовых усилий дюжине парикмахеров, массажистов, лекарей, гримеров и парфюмеров.

Она была единственной дожившей до такого возраста из восьми детей Петра I, рожденных ему Екатериной, и, наверное, поэтому желавшей наверстать все, чего не получили ее рано умершие сестры и братья.

Елизавета превратила свою жизнь в непрерывный праздник — она ни разу не надевала дважды одно и то же платье. И потому, когда сгорел только один из императорских дворцов, в огне погибло четыре тысячи ее нарядов. Следует заметить, что «императрикс» весьма редко носила одно и то же платье целый день: обычно утром она одевала одно, к обеду выходила в другом, к ужину — в третьем, на бал отправлялась в четвертом. Но и тем дело не кончалось: так как «императрикс» от неистовых забав и плясок сильно потела, то за один придворный куртаг меняла она до пяти платьев в ночь. И потому после смерти своей оставила она в разных своих сундуках и шкапах гигантский гардероб, в коем оказалось пятнадцать тысяч платьев и костюмов.

А ведь не только платья носила она — к каждому потребны были чулки и туфли, мантильи и ленты, не говоря уже о накидках, шубах, и прочем, и прочем.

О драгоценностях мы и не говорим — их цена исчислялась многими миллионами золотых рублей, но сколько было этих миллионов, не знал никто, в том числе и сама «императрикс».

О сокровищницах русских царей в мире ходило немало басен. С ними могли равняться лишь сказочный Гарун–аль–Рашид, магараджи Индии, цезари ушедшего в небытие Рима.

Однако правда была такова, что даже часть драгоценностей, взятых однажды с собою матерью Елизаветы, спасла от плена целую армию, которая была окружена неприятелем.

Летом 1711 года во время Прутского похода 38-тысячная русская армия была окружена 190-тысячным турецким войском. Ничто не могло спасти ее тогда — ни слава недавно отгремевшей Полтавы, ни хитрость и изворотливость барона Петра Шафирова, посланного на переговоры с турецким главнокомандующим — великим визирем Баталджи–пашой, ни то, что при армии находился сам царь Петр со своей женой Екатериной.

Спасла русских, как утверждали знающие люди, алчность Баталджи–паши. Он потребовал огромный выкуп, львиная доля которого предназначалась ему самому, и получил его. Эта сумма более чем наполовину состояла из личных драгоценностей Екатерины, которые она по собственному почину предложила Петру.

Армия была спасена, позор поражения миновал русских.

В память об этом подвиге царицы Петр учредил орден святой Екатерины и 24 ноября 1714 года возложил знаки ордена на первую «кавалерственную даму» России — царицу Екатерину I.

Девизом ордена стали слова: «За любовь и верность». Орденом святой Екатерины награждались только женщины, проявившие заслуги на службе отечеству. (Самодержавный произвол, проявлявшийся в чем угодно, проявился однажды и в награждении этим орденом, когда его кавалером стал мужчина — Александр Александрович Меншиков, сын знаменитого Александра Даниловича Меншикова. 5 февраля 1727 года он получил этот орден за то, что однажды появился на придворном маскараде в полумаске и женском платье. Никто не мог узнать прелестную незнакомку, пока заинтригованная императрица Екатерина I не приказала снять с лица таинственной дамы маску и была столь сильно поражена метаморфозой юноши Меншикова, что тут же велела наградить его орденом святой Екатерины.)

А теперь снова о Елизавете.

Она любила не только наряжаться, но и сладко поспать — как правило, от семи часов утра до двух–трех часов пополудни — и много и хорошо поесть и попить. Правда, насколько изысканна была она в нарядах, предпочитая всем иным модам парижские, настолько проста была в пище — блины, щи, гречневая каша и кулебяки оставались ее излюбленными блюдами всю жизнь. И если бы не танцевала все ночи напролет, то была бы необычайно толста. Но благодаря бесконечным танцам, маскарадам, увеселительным прогулкам, очень часто пешком или верхом на коне, а также и многодневным охотам, она была просто полной, вальяжной дамой.

Ей шли мужские костюмы, и «императрикс» чаще всего появлялась то в виде французского мушкетера, то казака–запорожца, то голландского матроса. «Одевшись в мужское платье, представляла она собою очень красивого и статного мужчину, имеющего героическую походку, сидящего прекрасно на лошади и танцующего с приятностию», — писал все тот же Болотов. И добавлял: «Она любила художествы и пиршествы».

Заметив однажды, что многим придворным дамам эти наряды не к лицу, она настояла, чтобы все женщины появлялись на маскарадах только в мужских костюмах. Милыми ее сердцу «художествами» были не только балы и маскарады, но и театр, гулянье, фейерверки, без которых не обходился ни один праздник, псовая охота и даже богомолье.