Демократия (сборник) - Видал Гор

Но Рэтклиф вовсе не собирался так вот взять и выпустить президента из своих тисков. После долгого разговора, в течение которого он вынудил противника сдать позиции и уже упрашивать его, сенатора Рэтклифа, взять на себя министерство финансов, чтобы помешать каким-то непредвиденным и грозным столкновениям в сенате, сенатор согласился дать в ближайшие два дня окончательный ответ. И с этим удалился.

В коридоре, по которому он проходил, толпилось изрядное число джентльменов, ожидавших встречи с президентом, и среди них вся делегация от штата Пенсильвания, «готовая в дело», как заметил, подмигнув, Том Лорд. Отозвав в сторону Кребса, Рэтклиф на ходу обменялся с ним несколькими словами. И когда десять минут спустя делегацию принял президент, некоторые члены с удивлением услышали, как их глава, сенатор Кребс, от их имени решительно требовал ввести в кабинет Джошуа Б. Карсона, хотя ранее им дали понять, что основная цель этого посещения рекомендовать Джареда Колдуэлла на должность почтмейстера в Филадельфии. Но Пенсильвания — штат обширный и добродетельный, а его представители целиком доверяют своему главе. Ни один из них не моргнул и глазом.

Танец демократии вокруг президента теперь возобновился с еще большей силой. Рэтклиф давал по Камнебойцу последние залпы. Двухдневная отсрочка была прикрытием, чтобы пустить в ход новые влияния. На самом деле Рэтклифу никакой отсрочки не требовалось. Ему не нужно было времени на размышление. Президент надумал поставить его перед дилеммой: либо он войдет во враждебный ему предательский кабинет, либо ответит отказом и возьмет на себя вину за раскол и ссору — не в огонь так в полымя. Что ж, он раздует огонь и сбросит в него президента! Рэтклиф как никогда чувствовал уверенность в успехе. Да, он возьмет на себя министерство финансов и готов держать пари, что не пройдет и шести недель, как управление страной будет полностью у него в руках. Его презрение к Камнебойцу из Индианы не знало границ, а уверенность в себе была прочна, как никогда.

При всей своей занятости сенатор не преминул в воскресенье вечером появиться у миссис Ли, и, застав ее одну, если не считать Сибиллы, поглощенной собственными помыслами, Рэтклиф рассказал Маделине о том, что происходило с ним за прошедшую неделю. Правда, о своих подвигах распространяться не стал. Напротив, он обошел молчанием те хитроумные ходы, которые лишили президента силы воли. Рисуя свой портрет, Рэтклиф изобразил себя одиноким и беззащитным — этаким честным зверем, которого пригласили отобедать в логове льва, и вот он обнаруживает, что все следы его предшественников ведут туда, но нет ни одного оттуда. Потом он живописал во всех смешных подробностях обе встречи со львом из Индианы, в особенности историю с чрезмерной порцией омара, — все это на диалекте, на котором говорил Каменолом; он даже повторил слушок, переданный ему Томом Лордом, не погнушавшись повторить всю брань и жесты; он рассказал, как обстоят дела сейчас и какую безвыходную ловушку приготовил ему президент: он должен либо войти в кабинет, специально созданный, чтобы изничтожить его и при первой возможности наверняка с позором дать отставку, либо отказаться от предложения дружбы, что выставит его зачинщиком ссоры и позволит президенту свалить все будущие трудности на «ненасытные амбиции» сенатора Рэтклифа.

— Так вот, миссис Ли, — кончил он в сугубо серьезном тоне, — я пришел к вам за советом. Что мне делать? Как поступить?

Даже эта отнюдь не полностью открывшаяся Маделине картина подлости, извратившей политическую жизнь, этот односторонний взгляд на человеческую природу в ее неприкрытом уродстве, которая вертела интересами сорокамиллионного народа, наполнили ее душу брезгливостью и болью. Рэтклиф не утаил от нее ничего, кроме собственных нравственных болячек. Он постарался привлечь ее внимание к каждому чумному пятнышку на теле ближних своих, к каждому клоку их смердящего рубища, к каждой слизкой и зловонной луже, оставленной ими на своем пути. Таков был принятый им способ выпячивать собственные достоинства. Он хотел, чтобы она пошла с ним рука об руку через это гнилостное болото, и чем отвратительнее оно будет в ее глазах, тем выше подымутся его акции. Он хотел развеять те сомнения, которые старательно внушал ей Каррингтон, в его, мистера Рэтклифа, репутации, пробудить в ней сочувствие к себе и вызвать столь свойственное женщине желание самопожертвования.

Когда он спросил, как ему поступить, она ответила, глядя ему в глаза, взглядом, исполненным возмущенной гордости:

— Я повторю то, что уже однажды сказала: поступайте так, как лучше для блага общества.

— Да. Но что лучше для блага общества?

Маделина было открыла рот, чтобы ответить, но остановилась в нерешительности и молча перевела взгляд на огонь в камине. Что же, по сути говоря, было лучше для блага общества? Каким концом благо общества входило в этот клубок личных интриг, в эти дебри низких существ, где нет ни одной прямой дороги, а только кривые, никуда не ведущие тропинки, проложенные диким зверьем и пресмыкающимися тварями? Где же ей найти путеводную нить, идеал, который она могла бы провозгласить, образец, на который могла указать?

Рэтклиф заговорил вновь, и на этот раз в серьезнейшем, как никогда прежде, тоне.

— Я попал в очень тяжелый переплет, миссис Ли. Враги обложили меня со всех сторон. Они намерены погубить меня. Но я искренне хочу исполнить свой долг. Вы однажды сказали: личные соображения не должны приниматься во внимание. Полностью согласен. Отбросим все личное. И все же, как мне быть?

Впервые миссис Ли почувствовала, что поддается его власти. Он говорил с ней просто, прямо, с глубочайшей серьезностью. Его слова растрогали ее. Могла ли она сообразить, что он играет на ее тонкой натуре так же, как играл на грубой натуре президента; что этот тяжеловесный политик с Дикого Запада обладает чутьем индейца со всей присущей ему остротой и мгновенностью восприятия; что он разгадал ее нрав и читает в нем, как изо дня в день читал по лицам и интонациям тысяч своих посетителей. Под его взглядом ей было как-то неловко. Начав фразу, она заколебалась на середине и запнулась. Она потеряла мысль и в замешательстве умолкла. Ему пришлось прийти ей на помощь и вывести из затруднения, виною которого был он сам.

— Я читаю ваши мысли у вас на лице. Вы полагаете, мне надо принять эту должность и презреть обстоятельства.

— Не знаю, — неуверенно обронила она. — Пожалуй. Да, я думаю, мне так кажется.

— А когда я стану жертвой интриг и зависти этого человека, что тогда вы подумаете, миссис Ли? Присоединитесь к общему хору и скажете, что я взял на себя больше, чем мог, и ради собственных целей сам с открытыми глазами полез в эту западню? Полагаете, обо мне станут думать лучше, потому что я дал себя поймать? Я не кричу о высоких нравственных идеалах, подобно вашему приятелю Френчу. Я не стану разглагольствовать о добродетели. Но я решительно заявляю, что в своей общественной жизни всегда старался поступать по совести. Будете ли вы справедливы ко мне и поверите, что это так?

Маделина все еще боролась с собой, чтобы не дать этому человеку выманить у нее обещание в сочувствии. Как бы она к нему ни относилась, она будет держаться от него на должном расстоянии. Она не даст зарока отстаивать его дело. Она заставила себя взглянуть на него и сказала, что неважно, какие мысли приходят ей в голову, сейчас или вообще, все они вздор и ерунда, а единственная награда, на которую вправе рассчитывать общественный деятель, — это сознание, что он поступает по совести.

— Вы жестокий судия, миссис Ли, ничего не скажешь. Возможно, в душе вы так и думаете, но слова ваши звучат по-иному. Вы судите, исходя из абстрактных принципов, и мечете стрелы божественного правосудия. Вы бросаете взгляд и выносите осудительный приговор, оправдывать же отказываетесь. Я прихожу к вам накануне рокового, скорее всего, шага в моей жизни и прошу вас — подскажите, каким нравственным принципом мне руководствоваться, а вы бросаете на меня взгляд и говорите: награда в добродетели. Но где она, добродетель, вы не хотите мне открыть.