Человек видимый - Чак Клостерман

 О страхе. «Единственное, что меня постоянно пугает, — это переход через улицу. Потому что, если меня собьют, мне останется только лечь на асфальт и умереть. Каждая вторая машина проедет прямо по мне. Можно надеяться только на то, что одна из них размозжит мне голову и избавит от мучений. Хуже всего было в Западной Флориде — там просто невозможно перейти улицу. Нет пешеходных переходов, старики за рулем ни черта не видят, да и вообще нет пешеходов. Насколько лучше было в Детройте!»

 О преодолении технических ошибок. «Весь коллектив лаборатории, включая меня, допустил грубую ошибку в рассуждении о тени, которую будет отбрасывать человек в маскировочном костюме. Мы исходили из того, что здесь не возникнет проблем, поскольку — теоретически — свет, перемещенный кремом, нейтрализует отсутствие света, который, собственно, и есть тень. Но не тут-то было. Костюм поглощает немного света, поэтому отражает не все сто процентов остатка. Я это понял только тогда, когда стал постоянно ходить в этом костюме. Люди не могут меня видеть, но меня видит солнце! Я по-прежнему отбрасываю тень в виде смутного размытого силуэта, которую можно сравнить с тенью, отраженной кривым зеркалом в комнате смеха. Но я нашел выход — стараюсь выходить ночью или в полдень либо в пасмурную, облачную погоду. Находясь в помещении, я всегда отмечаю для себя те окна, которые выходят прямо на восток или на запад, а днем стараюсь не проходить мимо окон, смотрящих на юг. Это нетрудно, просто приходится об этом помнить. И я уже говорил — просто поразительно, сколько людей смотрят, но не замечают. Я частенько об этом думаю. Вы слышали о мексиканском племени гуичоли?[35] Их еще называют племенем бегунов. Об этих чудаках написана целая книга. Это таинственное племя известно двумя особенностями. Во-первых, как вы наверняка догадались, это бег — они самые быстроногие спортсмены во всей Северной Америке. Эти ребята регулярно пробегают по сорок, пятьдесят и даже сто миль, босиком, по всяким там колючкам и острым камням, подкрепляя силы только кукурузным пивом и мясом мышей, и, главное, — исключительно для собственного удовольствия. Никто не знает, как им это удается. Во-вторых — и это главное — они способны становиться невидимыми. Они живут в пещерах вокруг Сьерра-Мадре и буквально на глазах исчезают в скалах. Когда один исследователь в девятнадцатом веке наткнулся на это племя, он прошел прямо через их деревню и никто не увидел. Они были там, прямо перед ним, а он не увидел ни одного человека. Так что, если исследователь может не заметить целое племя, которое он, собственно, и искал, представьте себе, насколько труднее нетренированному человеку увидеть одного незнакомца, которого он не ожидает застать в каком-то конкретном месте».

 О том, кто может носить костюм. «Вас интересует, можете ли вы носить костюм? Нет, не можете. Кроме меня, никто не может его носить. Простите, что разочаровал вас, но с этим ничего не поделаешь. Вы не можете носить мой костюм. Не можете». (Примечание для Кросби. Я никогда не выражала желания носить этот костюм. До сих пор не понимаю, почему вдруг Игрек решил, что меня это интересует.)

 О побочных эффектах и привыкании. «Поскольку у меня не было возможности провести медицинский тест крема, я не могу сказать, заболею ли я из-за того, что буду постоянно наносить на себя этот аэрозоль. Конечно, это вредно, но я не знаю насколько. Сначала я ощущал жжение в носоглотке, потом это прошло. Кроме того, я часто и помногу принимал возбуждающие средства. Правда, приобрести зависимость я не опасался, так как знаю свой организм. Постепенно я и к ним привык и теперь пользуюсь ими совершенно уверенно. Наркотики представляют опасность только для тех, кто не умеет с ними обращаться. Как там говорил старина Ричард Прайор?[36]„Я знаю людей, которые на протяжении десяти лет ежедневно употребляли кокаин, но наркоманами не стали“».

 О природе этой способности. «Эффект моей невидимости не имеет ничего общего ни с метафизикой, ни с оккультизмом. Он только производит впечатление чего-то потустороннего, так как кроме меня этого никто не может воспроизвести. Не сомневаюсь, что человек, который первым добыл огонь с помощью кремния, тоже казался окружающим чародеем. Мой же феномен ближе к иллюзии. Я подобен Дэвиду Блейну.[37] Мы оба делаем то, что сбивает людей с толку и требует от нас огромной физической выносливости. Разница лишь в том, что мои цели исследовательские, а иллюзионисты проделывают свои трюки и фокусы для того, чтобы произвести впечатление на зрителя».

 О его желаниях. «Вы называете меня невидимкой, потому что иначе не в состоянии этого постигнуть. Ну да бог с вами. Вы неверно это определяете, но я понимаю, почему вы снова и снова прибегаете к этому слову. Для вас любой человек, которого нельзя увидеть, будет невидимкой. Но, Виктория, вот мы смотрим на людей, но не видим, не понимаем и не знаем их, так что они-то и есть для нас невидимки. И большая часть окружающего нас мира невидима, недоступна нашему пониманию. А я хотел Человека Видимого — естественного, настоящего, реального. Вот о чем я говорю. Только это меня и интересовало».

Эту историю Игрек рассказал мне 13 июня, когда наш сеанс вместо сорока пяти минут растянулся на целый час. Я поместила отрывки из нее не потому, что она кажется мне разоблачительной, а потому, что, похоже, была очень важна для Игрека. В его тоне проскальзывали нотки тоски по прошлому безумию. Я решила не указывать точное время каждого параграфа, только расположила их в хронологическом порядке. Внимательный читатель уже наверняка заметил, что в своих рассказах Игрек попеременно употребляет то настоящее, то прошедшее время — возможно, это получается у него непроизвольно, но, на мой взгляд, вряд ли. Во всяком случае, я излагаю все в полном соответствии с магнитофонной записью. У меня создалось впечатление, что описываемая встреча произошла у Игрека совсем недавно, может, на прошлой неделе. Но когда я спросила его, он ничего не ответил и даже не объяснил почему.

1. С пожилыми людьми свои проблемы. В их дома труднее проникнуть, так как они очень осторожны, всегда запирают окна и двери. Они не доверяют людям, им повсюду мерещится опасность. Зато, если вы уже пробрались внутрь, наблюдать за стариками не представляет никакого труда. Они не слышат ваших шагов, не замечают изменений в обстановке. Беда в том, что они никуда не ходят, разве только в магазин или в клинику, а так сидят себе дома чуть не целую неделю. Для меня это было все равно что работать в две смены без оплаты сверхурочных.

2. Однажды я наблюдал за старой женщиной, которая уже не вставала и, можно сказать, умирала у меня на глазах. Она так и скончалась однажды утром, как раз в День благодарения. Я решил задержаться в ее доме, пока кто-нибудь не обнаружит труп, чтобы видеть реакцию этого человека. Мне было интересно, почувствует ли сразу пришедший, что находится в квартире, где лежит покойница. Проверит ли он пульс у старушки? Заплачет ли? Особенно меня занимало, будет ли этот человек разговаривать с умершей, как нам показывают по телевизору. По телевизору люди всегда разговаривают с покойником: «Не умирай, черт возьми! Подожди, не умирай!» или «Нет, бабушка, не оставляй нас!». Но через два дня я стал подозревать, что никто и не думает ее проведывать, а находиться в спальне стало очень тяжело. Смерть утрачивает свою поэтичность, если долго ощущать ее запах. Я понял, что оставаться там бессмысленно. В субботу я ушел из дома и оставил входную дверь открытой настежь. Думаю, я поступил правильно.

3. А вот один старик-метис, один из родителей которого был мексиканец, мне очень понравился. Я искренне полюбил его. Он жил недалеко отсюда, прямо за кладбищем Маунт-Калвари. Такой коренастый метис плотного сложения, с седыми усами. Я пробрался к нему в дом утром, когда он вышел полить лужайку. Помню, он пил воду прямо из шланга. На вид ему было лет восемьдесят, хотя у метисов трудно определить возраст. Он был в шлепанцах и в подтяжках и ходил, сильно сутулясь. Эти подробности не так уж важны, но я их помню. Несмотря на солидный возраст, он был в отличной физической форме.

4. И дом у него был очень уютным и красивым. На стенах висело много фотографий. Должно быть, у него была не одна жена, потому что там были фото трех разных женщин и, по-видимому, его детей, и во многих проглядывало что-то свое, не похожее на других его потомков. Один или двое выглядели почти альбиносами! У него было и несколько своих фотографий в рамках, но их он держал в ванной. Уж не знаю, о чем это говорило — об ироничном к себе отношении или о тщеславии. Прямо над унитазом висел его портрет, где ему лет девятнадцать-двадцать. В юности он был очень красивым. Помню, я еще подумал: «Да, этот парень наверняка был нарасхват!» Он стоял перед «шевроле» с зажженной сигаретой, зажатой в уголке рта, и с бутылкой пива «Лоун стар» в той позе, в которой снимались люди в то время: лицо серьезное, одна рука на бедре, бровь слегка приподнята. Все старики кажутся нам бравыми молодцами, когда мы рассматриваем их черно-белые фотографии, где они сняты в юности. Человеку свойственно смотреть на старые фото с неким восхищением. Это происходит помимо нашей воли. Мы тоже хотим запечатлеть себя красивыми и сильными в надежде, что наши потомки будут с таким же восторгом рассматривать наши фотографии, случайно найденные на чердаке в старом потертом чемодане. Но этот старикан в молодости действительно был чертовски обаятельным, даже его сигарета казалась какой-то особенной.